НЕМНОГОЕ ИЗ ТОГО, ЧТО БЫЛО..

 

 часть 41 - 60

41. Номер “Люкс”

 

Когда выехали за территорию автовокзала, Николай Николаевич по- военному отчеканил:

- Заедем ко мне, поужинаем, чтобы не на пустой желудок ложиться.

Я безропотно согласился, так как, мой желудок своим ворчанием не давал мне покоя, и я не представлял, как смогу, не подкрепившись, заснуть. Подъехали к добротному с резными ставнями и перилами, приятно окрашенному, одноэтажному домику. Вошли без стука в дверь. Застали хозяйку за сервировкой стола, она услышав скрип в дверях, обернулась в нашу сторону и, не скрывая своего любопытства, окинула меня добрым ненавязчивым взглядом, показала рукой на накрытый всяческими яствами стол: на середине стола особо выделялась бутыль, литра на полтора, с белой мутной жидкостью.

- Вот, ждем дорогого гостя - сладко улыбаясь, сказала она, подошла и протянула руку:

- Настя, вторая половинка Николая.

Я вспомнил фразу Фаины Раневской “Вторая половинка есть у мозга, задницы и таблетки, а я изначально целая”, но не стал бахвалится перед островитянами своими обширными знаниями, лишь ухмыльнулся про себя и скромно представился:

– Ваагн.

– Знаем, знаем. Давайте раздевайтесь, и за стол, а то уже поздно и устали, и проголодались...

Я сел на предложенный стул, а Николай Николаевич уместился рядом на табуретке. Настя пристроилась напротив нас, взяла бутыль и умелым движением плеснула в граненые стаканы. Молча выпили.

Но что это было... горячая жидкость, как огненная лава поползла, выжигая мои внутренности. Перехватило дыхание и ударило в голову, фыркнув и встряхнув головой, я пришел в себя и принялся, забыв о правилах приличия и светских манерах, поглощать овощной салат. Настя прошла на кухню и вернулась со сковородкой жареной картошки, разложила её всю без остатка в три тарелки.

- Закусывайте, ешьте. Вот огурчики соленые, икра, правда, красная, черной не имеем. - Вновь обратила на себя внимание “вторая половинка”, - Маринованные грибочки, одним словом, чем богаты тем и рады.

Тем временем Николай Николаевич потянулся за бутылкой и тоже вполне профессионально плеснул, каждому до определенного уровня, чуть выше середины.

– Давайте за знакомство, дай Бог, чтобы вы прижились у нас. Здесь края хорошие, народ крепкий, правду-матку любит. Если приживетесь, не пожалеете.

– А надолго вы к нам? - спросила Настя, пододвигая ко мне тарелку с маринованными грибами.

– Чего ты ему грибы суешь, икорку ближе поставь, - возмутился Николай Николаевич, - грибов под Москвой знаешь сколько.

– Знаю, знаю, да только они поражены радиацией, оттого и лезут, как ненормальные, а у нас чистейшая экология. Там ведь атомных станций вокруг Москвы понатыкано, не перечесть.

– Потому-то у нас до пенсии толком никто и не доживает, - отпарировал ей Николай Николаевич, переставил тарелки с соленьями и пододвинул ко мне поближе блюдце с красной икрой, но я решил демонстративно не замечать эту элитную закуску.

Затем наступила очередь разливать водку Насте. И так, чередуясь и пререкаясь друг с другом, и разлили гостеприимные супруги всю эту горячую муть до остатка.

Помню, как часы пробили час ночи, как Николай Николаевич отрешенно сидел за столом и пытался из салфетки кораблик сложить. Как Настя суетилась, вокруг меня, пытаясь отодрать от стула. Это последнее, что сохранилось в моей памяти. Проснулся рано утром в постели, раздетый, а одежда рядом на стуле аккуратно сложена.

Слышу голоса в соседней комнате. Настя говорит:

- Кажется, наш гость проснулся.

Заскрипели половицы, присвистнула дверь и вошел Николай Николаевич:

- Здорово брат, ну и крепко же вы уснули. Как уложили вас, так и до утра вы ни разу и не проснулись, а меня всю ночь мотало. Сейчас заморим червячка и в гостиницу. Завтрак уже на столе.

Я наскоро оделся, прошел в столовую.

Настя мне:

- Вы уж извините, рукомойник и все остальное у нас на дворе. Вам придется от московских привычек отвыкать.

«Причем тут Москва» - подумал я и, сделав нарочито огорчённое выражение лица, развёл руками - этим самым вызвал невольный смех у хозяев.

Вспомнилась венгерская студентка Папп Каталин. Из Будапешта прислали к нам на стажировку группу студентов. Так вот они искренне негодовали. «Почему, - возмущались они, - у вас не продается туалетная бумага? Ведь у нас, в Венгрии, вся туалетная бумага советского производства». Понятно, не верили мы им. А они решили её с собой привозить. Читаем надписи на упаковке и глазам своим не верим. “ СССР, Ленинградская область, Сясьский целлюлозно-бумажный комбинат”. Все как положено. Главное и знак качества на месте стоит. А мы и знать-то не знали, да и в страшном фантастическом сне представить себе не могли, что есть специальная бумага для попы. И что она, эта бумага производится в нашей стране и отправляется во все, так называемые, социалистические республики, а советский народ для этого дела использует газетную бумагу, благо ее производили в достаточном количестве. Только одной газеты «Правда» на всех бы хватило.

- Вы откровенные националисты, - Однажды резко бросила мне в лицо Каталин.

- С чего это ты взяла? Интернациональное воспитание является одной из основ политики советского государства, - попробовал было я возразить.

– Вот вы пишете, посмотри на этот плакат.

Мы находились на Красной площади

«Да здравствует Великий Советский народ». Нам и в голову не придет написать: « Да здравствует Великий Венгерский народ».

Откуда ей было знать, что мы со стороны, может быть и смотрелись, как единый народ, названный “советским”, но в рамках границы своей страны - более десятка народов, раздираемые многочисленными противоречиями: в первую очередь религиозными, культурными, национальными особенностями; томились под тяжелым гнётом советской системы и никак не воспринимались единым целым.

Помню и другой случай, мы остановились у красочно оформленного плаката с надписью «ДРУЖБА НАВЕКИ!», на котором два небритых мужика целуются, первый наш мОлодец, а второй, то ли китаец, то ли... скорее всего вьетнамец. Каталин засмотрелась.

“Ну, - думаю, здесь-то не к чему придраться”.

Но Каталин, кисло улыбнувшись, полушепотом, чтобы случайные прохожие не услышали, читает надпись на плакате - “Дружба навеки” и полушутя добавляет:

- Но ни секунды дольше.

Я опять отвлёкся.

Не стал я о специальной бумаге для попы рассказывать Насте и Николаю. Они мне бы точно не поверили. Прослыл бы я тогда лжецом, начались бы пересуды и на смех бы подняли.

Представляешь, сказали бы, до чего додумался, этот самый Ваагн, говорит, есть специальная бумага для попы. Ха-ха-ха, го-го-го, гы-гы-гы! Несерьезный человек. Болтун.

 

42.

 

Умылся я, придал своей шевелюре надлежащий вид, захожу в комнату, а на столе та же бутыль. У меня помутилось в глазах, и я запротестовал:

- Я вас прошу, не будем, после вчерашнего мне еще с неделю отходить надо.

– У вас на Кавказе как принято? - пустился в дискуссию, не ожидавший такой реакции Николай Николаевич. - Главное, чтобы налито было. Выпьет гость, добавь, а нет, так не заставляй. А то у нас приставят нож к горлу. Ну, нет, так нет. Настя, убирай.

 

Утренняя трапеза приняла, как тому и следовало быть, деловой характер. Сидели недолго. Поднявшись из-за стола, я принялся благодарить хозяйку за оказанное гостеприимство и извиняться за то, что, как свинья, нализался. Настя с пониманием кивала головой и улыбалась, а затем, чтобы прервать нескончаемый поток моих извинений, махнула рукой:

- Не волнуйтесь, у нас нередко пьянки так заканчиваются. Привыкните.

Уже в машине Николай Николаевич обратился ко мне:

- Ваагн, раз судьба нас свела, будем дружить. Вот моя рука. Переходим на «ты» и без отчеств, для тебя я Коля или Колян. Договорились?

Я крепко сжал протянутую руку и с готовностью посмотрел Коляну в глаза, мол, я знаю цену дружбе и Коля никогда не пожалеет об этом.

Колян вёл машину по поселку осторожно из-за бесконечных ям; огибая их и медленно въезжая в огромные лужи. Эти искусственные водоёмы в некоторых местах покрывали не только проезжую часть, но и заливали приусадебные участки , добираясь до ступенек изб расположенных вдоль дороги и по этой причине объехать их было невозможно.

Сквозь покрытое пылью переднее стекло я рассматривал поселок и, неизвестно чему улыбался, хотя у самого сердце бешено колотилось. Ещё с утра меня охватило непонятное беспокойство, некая тревога закралась в мою душу. Я понимал, что впервые за прожитые годы окунаюсь в самостоятельную, взрослую жизнь. Теперь не на кого опереться, не с кем поделится возникшей проблемой, спросить совета, поплакаться, наконец. Все решения должен принимать сам и своей головой отвечать за них. Я должен выработать в себе привычку полагаться только на себя.

Колян подрулил к трехэтажному зданию, с виду похожему на общежитие.

– Вот и приехали.

– Это не общага ли? - осторожно спросил я, - глядя на старое, обшарпанное здание.

– Второй и третий, да. А на первом этаже гостиница, - погруженный в свои мысли, не сразу ответил Колян.

Как только припарковались, он, не растягивая несложную процедуру “внедрения” нового поселенца в трёхэтажную бетонную почерневшую от времени коробку, со всей очевидностью лишенную элементарных признаков цивильных условий, нашел дежурную, взял ключи. И мы вдвоем потащили по узкому коридору мой скарб. Мой новый друг провернул ключ в замочной скважине и плечом надавил на дверь. Дверь со скрипом отворилась, видимо, не так часто предлагали этот номер-люкс гостям посёлка.

Мы вошли и оказались в крохотной комнате, пропитанной сыростью и отдающей какафонией спёртых запахов. У правой стены железная одноместная кровать, рядом - стол со стулом. На противоположной стене от кровати неряшливо прибиты несколько пластмассовых пожелтевших, имеющие когда-то белый цвет, вешалок.

Колян стал затаскивать чемоданы, а я растерянно остановился посреди комнаты:

- Колян, это и есть люкс?

– Да, - спокойно ответил Колян, - в обыкновенных номерах по три кровати и без стола, а у тебя еще и графин имеется.

Ужас охватил меня.

– И туалет общий?

– Да, в конце коридора, на одном конце женский, на другом мужской, надо уточнить, - не замечая моего волнения, пояснил Колян.

– А ванна?

– Забудь, - тут он позволил себе хитро ухмыльнуться, - у нас общая баня с парилкой. Но зато какая парилка! - воскликнул он,- Как заново рождаешься! - И, с нескрываемым торжеством пояснил,- вторник, четверг, суббота - мужские дни. Попаримся!

- Парилка - это хорошо, - запинаясь и меняясь в лице, пробормотал я в ответ.

- Хотя, непорядок, - вдруг задумался Колян, - два стула должны быть. Сейчас разберусь.

Он вышел искать дежурную. Через пару минут вернулся со стулом:

- Ну вот, теперь комплект. Ты располагайся, вечером кто-то из нас зайдет за тобой. Вечером мы у Клавдии Михайловны, ты помнишь? Кстати, ее муж, Валерий Яковлевич, директор совхоза. Он на десять годов моложе ее. Вот такой мужик! Колян поднял большой палец вверх, - познакомишься.

- Ну, держись, - ещё раз для порядка улыбнулся Колян и прикрыл за собой дверь, оставив меня посреди комнаты в позе застывшей мумии, из чилийского музея в селении Сан-Мигель-де-Азапа. Оставшись один, я продолжал стоять, не решаясь сделать лишнего движения. Еще долго доносился до меня затихающий звук неторопливых шагов Коляна. А когда воцарилась полная тишина, я осторожно присел на край кровати, пружины сердито заскрежетали и заскулили. Огляделся по сторонам, обратил внимание на плотную пыль на подоконнике, потускневшие стекла на окнах, на стенах повсюду следы от мух, раздавленных бывшими постояльцами.

А сколько разговоров-то? - “ люкс, люкс, люкс!” . Еще с Южно-Сахалинска началось - люкс, обязательно люкс, проследите, чтобы был люкс. С ума, что ли посходили?

 

43. Первые гости

 

В дверь постучали. И, не дожидаясь приглашения, в комнату вошла полная женщина в вечернем с блестками, наряде. По внешнему виду кореянка. Осмотрелась. Наградила меня недовольным взглядом:

- Ну, здравствуй постоялец. Впервые такое у меня, не сам ко мне, а представителя прислал. У вас, что в Москве, все такие?

– Простите, а вы кто?

- Как кто?! Я дирехтор гостиницы, Мальвина Эдуардовна Пак!

– Я и не знал, - замялся я, втайне надеясь, что мой проступок не отразится на моей карьере на острове и не погубит окончательно мою молодую жизнь, - я бы сам к вам явился, вот не сообразил.

– Вот-вот, и ключи, мог сам забрать. А я бы тебя и проинформировала как вести себя в гостинице, чтобы нареканий с моей стороны не было. Ну, мы люди не гордые. Вишь, сама пришла. Главное, что тебе нужно соблюдать - это чистоту и порядок. В грязную погоду ноги почистить, у порога для этого решетка есть, и потом уж по коридору шастать.

– Ноги или обувь?

– Ишь, какой грамотей, обувь, конечно, - вскинула брови директор Мальвина, - но ты ж меня понял. Шутки шутить и мы можем. Сейчас я с тобой по-серьезному разговор веду, а проказничать будешь, да в грязной обуви ходить - заставлю у порога разуваться и в носках по коридору идти. Ты не шути так.

– Я просто уточнить хотел.

– Ну, это другое дело. А теперь слухай дальше. После одиннадцати по коридору не греметь, люди спят, уважать надо. И вообще, буянить здесь ни к чему. Хочется поразмяться, пожалуйста, я не против, но в другом месте. Уяснил !?

- Поразмяться, это не совсем ко мне.

Мальвина Эдуардовна ухмыльнулась, - ну, это понятно, как только пару капель лишних примешь, сразу на подвиги потянет, не впервой такое слышать.

Она сделала паузу и стала изучающе меня рассматривать, пытаясь понять, дошло ли, или по новой объяснять:

– Ну, что постоялец, вопросы есть?

– Один вопрос, вернее просьба, стены бы помыть или обтереть, смотрите, сколько мух налеплено.

– Ишь ты ! - Удивилась Мальвина Эдуардовна, - помоем, ты завтра опять наклепаешь их. Что, теперь каждый день стены скоблить? Не я ведь этих мух плодила, какой с меня спрос? Обойдешься - у нас на три этажа всего одна уборщица, а у нее шестеро детей.

– Ну, раз шестеро, тогда понятно, - охотно согласился я, поняв что зря затеял этот разговор - я думал, может она не замужем еще. А раз шесть детей… нагрузка и так большая...

Я притворно заискивал, с намерением расположить начальницу к себе.

– Да, - Мальвина Эдуардовна махнула рукой, - дурень-то мой, нашёл на ком жениться. Сто раз говорила, отстань от нее, не пара она тебе. У тебе мать хто? Дирехтор гостиницы! А у нее хто? Не послушал, теперь локти кусает.

– Не огорчайтесь, это не самое страшное.

– Понятно, чего уж там. Ну, я пошла, а то разговорилась с тобой. Дел-то полно. Курей покормить надо.

Я прикрыл за Мальвиной Эдуардовной дверь. Чемоданы раскрывать не имело смысла, так как раскладывать некуда. Достал лишь куртку и теплый свитер, чтобы выйти перед сном подышать свежим воздухом.

Переоделся, но только решил покинуть свою скромную обитель, извините, люкс-номер, как снова стук в дверь. Открываю. За порогом - старик с тросточкой и небольшим свертком в руках.

– Добрый день, молодой человек.

В ответ я кивнул головой и предложил войти в комнату.

– Да я на минуту, на пару слов только, меня зовут Иван Васильевич, будем знакомы.

– Очень приятно, Ваагн.

– Я сторожем работаю, в школе. Когда мне сказали, что к нам новый учитель из Москвы приехал, обрадовался, думаю, теперь будет меня кем заменить.

– Как заменить?

– Да, я не в том смысле. Когда учителей не бывает, мне приходится за всех отдуваться. А я старый уже, и об чем с детьми разговаривать, не знаю.

– Простите меня, но я ничего не понял. Как это учителей не бывает? А потом я журналист, в газете вашей буду работать.

– Знаю, знаю. Мы всё про вас уже знаем. Для начала, возьмите вот этот стакан.

Он развернул сверток, выудил граненый стакан, наполненный по самый верх красной икрой, и протянул мне.

Я вспомнил вчерашнюю икру на столе у Насти и Коляна, к которой я так и не притронулся. А здесь целый стакан. Но делать нечего, пришлось взять. Поставил стакан на стол. Стал благодарить, но как-то всё наперекосяк получалось, не мог сообразить, как поступить, то ли отказаться от икры, то ли спросить сколько заплатить я должен. И рассчитаться, если денег хватит. Но дед продолжил говорить и отвлек меня от этих мыслей.

– У нас школа-то маленькая, в каждом классе по 5-6 учеников, только в седьмом десять, в основном привозные, из сел. А в поселке одни зэки. Вроде народу много, а детей нет. Когда в клубе концерт какой, так свободных мест не бывает. Много народу у нас живет. Но я не об этом.

Иногда учителя просят, особенно когда Клавдия Михайловна в отъезде, а она часто на материк выбирается к дочери своей, так вот, просят они - Васильевич, займи моих детей, всего двое пришло, что мне с ними делать? Потом другая попросит, третья. Бывает, все ученики в одном классе соберутся, и я с ними воркую, об жизни речь веду. А они мерзавцы, ушлые, надо мной посмеиваться начинают. Мне это неприятно. Отпустить их нельзя, за ними автобус должен прибыть, и учительниц понять можно - у каждой семья, хозяйство.
Чрез это и мужья меня уважают, в компании приглашают, так я у них самый почетный гость. Кукайем меня зовут, Кукай с японского переводится, как Великий Учитель. В шутку, конечно, так говорят. Ну, а если вы и у нас в школе будете какой-то предмет вести, не беспокойтесь, редактор возражать не станет… В конторе вчера вечером об этом судачили. На вас детей спокойно оставить можно, опять же, вы свободный человек, ни хозяйства, ни своих ребятишек нет. Пока, во всяком случае.
Представил я школу, в которой в учебные часы нет учителей, они по домам сидят, постирушками занимаются, а с детьми сторож возится, и вспомнил Клавдию Михайловну, ее подобострастное, даже заискивающее поведение на автостанции, и приглашение на вечер.
- Великий Учитель, - улыбаясь, чтобы не обидеть гостя, обратился я к Ивану Васильевичу, - но мне пока никто не предлагал работать в школе.
– Предложат, - махнул рукой Иван Васильевич, - и денег заплатят, у них этого добра навалом. Наш край богатый, леса сколько хошь, бери не хочу. Мы ведь с Японией напрямую работаем.
Ушел Иван Васильевич, кряхтя и тяжело опираясь на палку, а я так и не спросил, за икру-то сколько должен. Решил, не буду есть, ну его, при встрече верну, или нет, увижу, скажу, придите, заберите, я икру терпеть не могу, спасибо. А прокиснет, так это его проблема.
Вышел я из… рука не поднимается написать слово «гостиница», но придется. И так вышел я из гостиницы и по улице иду, мужчины насторожено посматривают на меня, женщины - удивленно- восторженно. Некоторые улыбаются и кивают головой, отвечаю тем же. Присматриваюсь, впереди за деревьями магазин, справа – клуб, за клубом очевидно, школа. По дороге мне навстречу идет молодая женщина, замедлила шаг, смотрит в мою сторону и пытается обратить на себя внимание. Я окинул её с головы до ног взглядом опытного сердцееда, ничего себе, подумал про себя. Главное, заметно отличается в лучшую сторону от женщин, которые до сих пор мне встретились. Те либо в телогрейках, либо в сапогах и если общаются друг с другом то мат, перемат стоит. А она в легком платьице, на каблучках и прочее.
Я к ней, решительно двинулся наперерез, и сам восхитился своей необдуманной дерзкой смелости. Подошёл и выпалил единственное, что пришло в голову:
- Не подскажите, как к магазину пройти?
Она от неожиданности вспыхнула, покраснела, видимо тоже не ожидала такой прыти от меня, и ответила:
- Пойдёмте, покажу.
С готовностью развернулась и мы прошли несколько метров по улице затем свернули в переулок.
– Вон, видите крыша с трубой. Так вам туда надо.
Мы замедлили шаг.
– А вы надолго к нам?
- На всю жизнь
- Ой, - она заулыбалась, - все вы так говорите.
– Нет, серьезно. Меня зовут Ваагн, такое вот тяжело произносимое армянское имя, но можно Ваган.
– А меня Людмила, но можно Люда.
Мы рассмеялись. Я взял её за руку, она покорно протянула и вторую.
- Ты сегодня вечером будешь у Клавдии Михайловны, если хочешь, я потом подойду, погуляем.
– Да, хочу, - расцвёл я от неожиданного приглашения, и все слилось вокруг в прекрасную картину простого человеческого счастья!

 

44. Юбилей

Сегодня с утра десятый день, как я приехал на Сахалин. Юбилей, небольшой юбилей и все же... Люда с утра напомнила. Она иногда у меня на ночь остается.
Не успел я глаза открыть, как ощутил на щеке поцелуй - влажную печать признания - своеобразное свидетельство восторга и хорошего настроения. Затем последовал словесный фейерверк пожеланий: прожить остаток жизни в радости, в роскоши, в изобилии, в любви и при крепком здоровье да и самое главное, в здравом уме, который вот-вот появиться должен.
Подумать только, всего лишь десять дней, а я уже в доску свой и в газете, и в школе. В газете нет никаких отделов, работаем сообща. Как при первобытно-общинном строе все гурьбой на мамонта ходили, так и у нас - на всех одна забота: на примере сахалинских работяг прославлять социалистическое строительство, советский образ жизни. Да, и чувство глубокого удовлетворения не забывать, которое так выгодно отличает нашу страну от стран - бывших союзников по Второй мировой войне и их ближайших сателлитов.
А в школе… В тот вечер, если помните, мы были приглашены к директрисе домой. Уже к концу застолья, когда вечерняя тишина стала полновластной хозяйкой, потому как Алексей, зарывшись лицом в тарелку с остатками холодца, чуть слышно сопел за столом, Колян вышел покурить на крылечко, там и заснул и тихонько и сладостно посвистывал, а супруг, Валерий Яковлевич, и вовсе исчез в своей спальне, Клавдия Михайловна меня разбудила и поволокла в соседнюю комнату.
- Ты за них не волнуйся, - успокоила она меня , - сейчас проснутся и пару бутылок еще пропустят. А я к тебе с предложением; и в школе поработать, нам молодые кадры нужны. Наша школа одна из лучших в районе, постоянно на доске почета, грамоты имеем, - стала перечислять она, - опять же переходящий Красный вымпел уже сколько лет у меня за спиной в кабинете. Ещё прошлый завроно товарищ Осипов вручил, так и остался у нас, вроде как на сохранении, четвертый год или пятый уже и не припомню.
Гостеприимная хозяйка, непринужденно рассмеялась:
- И коллектив подобрался хороший, преподаватели достаточно грамотные, имеют высокую квалификацию, опыт у каждой солидный, но преподавателей не хватает, - стала сокрушаться моя будущая начальница, - нам позарез хотя бы ещё один нужен, и желательно, молодой, неженатый, вот такой как ты. А потом же зарплата – 75 рублей?!
Я растерялся, в голове не карусель, а аттракцион целый, визг, гвалт, музыка и все вертится, двух слов связать не могу, разве что мычать, так не поймет же. Только головой кивать получается.
- Я вам признаюсь… учитель из меня никакой, - наконец выдавил я из себя:
- А потом не люблю я это дело. Могу о вас в газете написать, если хотите.
– Это тоже нужно, - охотно закивала головой Клавдия Михайловна и вдруг рванулась ко мне и крепко схватила за грудки.
Здесь до меня дошло, что я сваливаюсь со стула, а хозяйка дома, добросердечная женщина, в последнюю минуту сумела удержать своего гостя, в вертикальном положении.
И все же не такой уж я и пьяный был в тот вечер, я хорошо помню, как Клавдия Михайловна поставила меня на ноги, подвела к кровати и рукой так легонько тронула, я и брякнулся, в аккурат вдоль кровати, и головой о мягкую подушку.
Разговор мы продолжили утром, за чаем, в присутствии всей компании.
Сошлись на том, что буду преподавать географию в пятом классе. Все мое преподавание сводится к изложению прочитанных минут за сорок до начала урока пары страниц из учебника. Можно, это не возбраняется, и своим опытом поделиться, ведь я был редким живым экспонатом, который не только Москву видел, но и в Черном море плескался, я уже и не говорю о Кавказских горах и прочей мелочи; закавказских всех трёх столиц с их фонтанами, к примеру. И никаких ко мне претензий. Да, и 75 рэ. в месяц. Вот и верчусь теперь, на двух работах.
И Люда со мной, задушевный человек. Три года тому назад её мужа, Степана, осудили за поножовщину с летальным исходом на восемь лет, и сослали на самый край страны, под Москву куда-то.
Было так, две бригады в дикой ярости сцепились за выгодный участок леса, в итоге два трупа, и хотя размахивали топорами все тридцать членов двух бригад, крайними определили двух, по числу трупов. Одним из осужденных и оказался её муж.
Через год, который Люда провела в неведении и в душевных муках, от Степана пришло первое и последнее письмо. “Меня больше не жди, - написал он, - я теперь европеец. Мне лучше здесь, в тюрьме, чем у вас на свободе, и в ваши гнилые края никогда не вернусь, моим, папане и мамане, передавай привет, пусть не сильно гневаются на меня, видно уж, такова моя доля.
Люда, вопреки ожиданиям друзей, знакомых, родственников, не оставила уже немолодых свекра со свекровью, помогает им, чем может. На прошлой неделе и меня с ними познакомила, вечером, после основательной инструкции как там себя вести, отправились мы к ним в гости. Старики вертелись вокруг меня, всё приноравливались. Сошлись на том, что теперь я им заместо сына буду.

45. Виктор Беленко

В один из воскресных вечеров засиделись мы с Людой в гостях у её одноклассницы, заведующей районной библиотекой Нины Мазаловой, словоохотливой и гостеприимной хозяйки. Только в первом часу ночи поднялись из-за стола. Вышли, а на дворе такая красота, воздух свежий, чистый, так бы и дышал открытым ртом, вдыхая в себя вечернюю прохладу. Месяц занял место на небосклоне правее водонапорной башни, высветился из горячих алых туч и, отражаясь в окнах церкви, покрыл улицу светлой молочной полосой. А школьный двор, песчаную дорожку, до самой калитки располосовал длинными тенями близлежащих берез. Одно загляденье.
Хотелось погулять, во всяком случае, не спешить возвращаться домой, но Люда пожелала на ночь к родителям уйти, отцу нездоровилось. Я её проводил и на обратном пути решил побродить по пустынным улицам, достал из портфеля портативный радиоприемник “Россия-303”, поймал радиостанцию «Свободная Европа». Передавали последние новости. Среди прочей, уже известной информации, потому как они нередко повторяли прежние материалы, я услышал сообщение японского радио о летчике Викторе Беленко, который бежал из СССР: всего пару часов тому назад он вылетел с аэродрома Соколовка (это недалеко от нас, в Приморском крае) для выполнения полётного упражнения и совершил посадку в аэропорту японского острова Хоккайдо. Уже в постели, перед сном, получил новую дозу инфо: летчик Виктор Беленко попросил у США политическое убежище.
Утром в редакции я полушепотом рассказал об этом Алексею Васильевичу. Он усмехнулся и так же чуть слышно ответил:
- Посмотрим, как дальше станут развиваться события, наши вероятно, потребуют, чтобы самолет и летчика вернули, но скорее всего, вернут только самолет.
Не прошло и получаса, вызывает к себе редактор:
- Ваагн Самсонович, вы меня удивляете, как так можно!? - он сделал паузу, желая понять, какова будет реакция на эту преамбулу, и продолжил:
- Занимаетесь дезинформацией. Вот у меня официальное сообщение ТАСС, - он взял в руки листок с грифом «Для обсуждения в первичных партийных организациях», - здесь черным по белому написано «Виктор Беленко, советский лётчик, совершил «вынужденную» посадку на аэродроме Хакодате». А вы что распространяете в редакции?!
Я побледнел, стал заикаться, стало понятно, Алексей передал наш разговор. Мелькнула мысль, что свидетелей-то не было, значит нужно отказываться. Не было никакого разговора, это поклёп, решил я про себя и замотал головой:
- Не знаю, о чем вы, впервые слышу... не в курсе, - пожимаю плечами, - какой лётчик?
Дверь в кабинет открылась, и входит ответственный секретарь Леонид Симаков и сходу:
- Нехорошо получается, Ваагн Самсонович. Не знаю, не слышал, я ни причем, - фальшиво изумился он, передразнивая мои отпирания. Его губы сложились ехидной ухмылкой, сквозь полуоткрытый рот выглядывали тёмные прокуренные зубы, создавая особое напряжение на обезображенном лице. Он занервничал и обернулся к Кириллову:
- Чего это вы с ним возитесь, Алексея Васильевича позовите.
Кириллов почесал затылок и нехотя крикнул секретарше Катерине:
- Катенька, Алёшу позови.
Я стою в полной растерянности. Не могу сообразить, что происходит. Чего добивается Симаков? Тупо уставился в стену, гляжу на портрет горячо любимого вождя большевиков дедушки Ленина и детей с картины Николая Жукова «На ёлке» и жду. Зашел Алексей Васильевич.

Однако тот услышав вопрос, бровями изобразил удивление, не понимая, зачем его вызвали, вкралось сомнение, может и не в курсе Алексей, и не он инициатор этой разборки.
- Алексей Васильевич, расскажите-ка нам, - наигранно усмехаясь, теперь уже в лоб обратился к нему Леонид, - что это утром вам на ухо Карапетян нашёптывал?
- Не понял, - напрягся Алексей.
- Ну, что он вам рассказывал, какой новостью делился?
Алексей пожал плечами, - а какого хера, я должен перед тобой отчитываться?
- Я знаю, что он тебе нашептывал, - теряя самообладание взвизгнул Леонид - ты не должен забывать, что редакция газеты это идеологический орган.
- Слушай, пошел ты на х… со своей агитацией, - пресёк его высоко нравственную, пропитанную болью, речь за нашу многострадальную власть рабочих и крестьян, Алексей.
- Ты полностью офигел, - вскипел Леонид, - я это так не оставлю!
Он подскочил к Алексею и схватил его за грудки.
Алексей в свою очередь, единственной мускулистой рукой, подмял Леонида под себя, подтащил к стенке и, развернув, ткнул лицом в бетон. Из носа Леонида хлынула кровь.
- Хватит, - заорал Кириллов и вскочил на ноги, - что за бардак? Не потерплю! Что за балаган устроили, что вы здесь себе позволяете?!
На шум оперативно отреагировала Катерина, нисколько не суетясь, тотчас же нарисовалась в дверях с мокрым полотенцем. Осмотрелась и по-свойски, не особо церемонясь, усадила Леонида на стул, и бухнула мокрое полотенце ему на распухшее лицо.
- Закрой входную дверь, пожалуйста, - обратился ко мне раздосадованный редактор. Я с готовностью отправился закрывать дверь, по пути облегченно вздыхая и успокаиваясь. В голове вертелось: “Раз такая катавасия пошла, не до меня им теперь. Между собой бы им разобраться”
Вернулся в кабинет редактора. Участники жаркого захватывающего “поединка” расселись по углам. Леонид опрокинул голову назад, рукой придерживает полотенце, но продолжает держать марку - нога на ногу и развалился на стуле. Алексей уселся сразу на двух стульях и угрюмо смотрит себе под ноги. Кириллов вроде как меня ждал. Поглядывая на дверь, он стоя возился с ремнем, пытался сгладить растопыренную сорочку на отвислом животе.
Продолжая прилаживать ремень, он исподлобья посмотрел на меня, кивком головы указал на стул и заговорил.
- Очень нехорошо получилось. Давайте договоримся: этот инцидент останется между нами, ни одна живая душа не должна знать. Мы ведь одна семья, что это на вас нашло? Я потрясен!
Алексей посмотрел на редактора:
- А то, Виталий Геннадьевич, что Лёня любит сказки сочинять и людей грязью поливать, - не поднимая головы, выпалил он. Леонид, как будто ничего не слышал, отрешенно смотрел в окно.

- Вот у меня последняя информация по Беленко, - Кириллов поднял со стола лист бумаги и стал читать:- «Уточняющий материал ТАСС. Посадка Беленко в Хакодате сделана при невыясненных обстоятельствах, публикации в западной прессе о том, что перелёт Беленко был преднамеренным, а не вынужденным, являются кампанией пропаганды», предположения на тему, что полёт Беленко, по всей вероятности, был побегом, являются лживыми, официальный представитель МИД СССР Л. В. Крылов прямо заявил: «Всё это ложь, от начала и до конца».
- Странно, - Главный редактор Кириллов отложил бумажку, - в первом сообщении конкретно указывалось, что он произвел вынужденную посадку, а теперь пишут о невыясненных обстоятельствах. Не могут определиться, как подать информацию? Ёрзают… значит не всё здесь гладко. Ну да ладно… Сегодня вечером - ко мне, посидим, успокоимся. Это первое. И второе, это ко всем относится,- не глядя на меня, назидательным тоном продолжил Кириллов, - советую, настоятельно советую, поменьше слушать вражьи голоса. Там ведь спецы сидят, вы даже представить себе не можете, как их болтовня отражается на вашем творчестве, нет-нет, да какая-нибудь гадость в ваших очерках и проскочит.
Вечером, к концу рабочего дня, я, прощаясь, крепко пожал Алексею руку:
- Спасибо, Алексей.
- Бывай, - улыбнулся он.

46. Две бригады

В понедельник в редакции на летучке опять схватились Алексей Васильевич с Леонидом Симаковым, и опять по моей вине. Два дня я провел в тайге, любовался работой двух бригад: лесорубов и лесовозов. Меня интересовал вопрос, почему так много спиленных и неубранных деревьев гниют в тайге? То там, то здесь можно встретить целые баррикады, брошенные лесорубами более года назад. Выясняется: у каждой бригады свой план, свой интерес. Лесорубы, снабжённые новыми японскими бензопилами «Makita» , как говорится, размахались, валят лес в самых труднодоступных местах, откуда его вывезти затруднительно, тем более в дождливые дни, которых предостаточно в этом регионе. Перевыполняют план, получают премиальные, всё как положено. А у бригады лесовозов сплошные проблемы. Имеющиеся в автопарке два белорусских вездехода МАЗ разобраны, уже три месяца ждут комплектующие детали от завода-производителя. Японский Komatsu NTRO с шестицилиндровым двигателем да еще и с радиоприемником в кабине, который по бартеру получили, и двух лет не продержался. Наши умники из-за несоблюдения правил эксплуатации его угробили, не кондиционное моторное масло залили, а он закапризничал и через пару дней заглох. Стоит он теперь в гараже яркой окраской глаз радует. Как-то обратила внимание администрация на то, что водители свободное время стали в нём коротать. Главное, не пьют. Выходят из кабины, разминаются и совершенно трезвые. Выяснилось, мерзавцы “Голос Америки” слушают, коматсовский приемник лучше нашего VEF-202 эту вражескую радиостанцию ловит. Администрации пришлось реквизировать радиоприемник и на склад сдать, до поры до времени, да и от греха подальше.
На ходу грузовые КАМАЗы, но только не приспособлены они к бездорожью, одна морока, с ними.

Вот и получается, лес рубят, а вывозить нечем, только лес переводят.
В своем небольшом по этому поводу очерке я и предложил объединить эти две бригады, чтобы лесорубы свои бензопилы доставали после того, как нарубленное да напиленное вывезут. Алексей Васильевич поддержал меня, а ответственный секретарь озлобился, мол, не имеем мы право указывать. Мол, есть об этом кому думать и в райкоме и выше… После часа перебранки осторожный редактор решил отложить статью до следующего номера и попросил убрать мое предложение о реорганизации двух бригад до поры до времени. Обещал поднять этот вопрос в райкоме партии, а получив “добро” посвятить этой теме отдельную статью. Алексей Васильевич, как услышал это, в сердцах хлопнул дверью и исчез на весь день. Переделал я статью, получилось “ни то ни сё”, самому противно, кинул на стол ответственного секретаря и вышел из редакции.
Но только перешел я на другую сторону улицы, как вижу ковыляет мне навстречу , опираясь на палку, сторож Иван Васильевич. Обрадовался, думаю, вот и пора разобраться с ним, сколько еще тянуть. Его то я и раньше встречал, но всё не складывалось, всё что-то мешало о моем долге ему напомнить, то торопился, то отвлекали.
- Добрый день, Иван Васильевич, как хорошо, что я вас встретил. Иван Васильевич, удивленный моим появлением, остановился: - Добрый день, Ваагн Самсонович, добрый день. Недавно вашу статью читал о соцсоревновании, очень смело пишете, я рад за вас.
- Ну, это такое, - отмахнулся я, - Иван Васильевич, я все забываю спросить, сколько я вам должен. - В каком смысле? - За икру. - Какую? - Вы мне в граненом стакане принесли. Забыли? Кстати, и стакан ваш у меня остался. - О! Хорошо, что вы мне напомнили, - воскликнул Иван Васильевич, - я вам литровую банку приготовил, в погребе стоит, сегодня занесу. - Мне бы за прежнюю рассчитаться. - Да бросьте вы, Ваагн Самсонович! О чем это вы? Я ведь от чистого сердца. Я замялся, не знаю, что и ответить: - Спасибо вам, как-то неловко… Иван Васильевич по-отечески похлопал меня по руке. И добавил полушепотом: - На прошлой неделе мы с полтонны наловили, удачная ночь выдалась. Целую бочку кеты накоптили, а мать три двухлитровые банки икры закатала. Я к вам вечером зайду и стакан заберу. Я улыбнулся: - Буду ждать, приходите. Я вас чаем напою. - Да ну, я покрепче напиток принесу, собственного изготовления. Попробуете, как у меня получается. И закуску прихвачу. Грибочков нажарю, так что не беспокойтесь.

47.

На дворе октябрь месяц, по утрам становится морозно. Осень все больше заявляет свои права на наше настроение. Мои любимые березы оделись в новые нарядные платья, настолько дивные, что иногда невольно останавливался, чтобы полюбоваться. И остальные деревья, стараясь не ударить в грязь лицом, прихорашивались передо мной, изощрялись, каждое на свой лад.
В редакции взаимоотношения наладились. Леонид, вспоминая мокрое полотенце, угодливо улыбается и предлагает свои услуги: то стержень для ручки, то карандаш заточенный предложит, то стопку бумаги подбросит.
Теперь уже ни у кого не вызывала сомнения информация о военном лётчике Викторе Беленко, о том, что он на сверхзвуковом истребителе, с секретной на борту аппаратурой, вполне осознанно покинул территорию Советского Союза, а затем попросил политическое убежище в США. Но эта тема в редакции больше не обсуждалась, хотя ТАСС и продолжал посылать сообщение за сообщением одно противоречивее другой. Тассовцы так увлеклись, что однажды обыкновенной почтой прислали сообщение под грифом «Совершенно секретно» - информацию о том, что Беленко таким необычным образом внедрен в ВВС США для получения секретных материалов об аэрокосмической технике. И в сопроводительном письме следовало указание: об этом ни гу-гу ни жёнам и ни соседям, совершенно секретно, мол.
Я же ушел с головой в работу, с утра заезжал в один из колхозов, там мотался по фермам да конюшням, по колено в грязи и в вони. Доставал колхозников одними и теми же вопросами: планы, выполнение, настроение и так далее. Как-то добрался до силосной ямы, там трое колхозников отдыхают, понятно, ждут машину с силосом. Я к ним с диктофоном.
Двое ухмыляются:
Первый, - Чо, об нас в газете пропишешь?
Второй, - С портретом?
А третий поодаль лежит, расстегнув старый поношенный бушлат на волосатой пухлой груди и, хитро прищуриваясь, за нашей беседой ведёт наблюдение.
- Можно и с портретом, - улыбаюсь я.
Первый, - А чо, у вас нету портрета Брежнева ?
- Есть, не волнуйтесь.
Второй, - Вот ему и вопросы задавай.
Первый, - А нам в душу нечего лезть.
Бесцеремонно отвернулись от меня и на животы полегли.
А я не унимаюсь:
- И все же, я знаю, ваша бригада в передовиках ходит. А вы лично, какие задачи перед собой ставите?
Первый не выдержал, сердито привстал и показывает рукой на третьего:
- Вон, видишь того? Его дирехтор сюды поставил, чтоб не сбёгли мы. ПонЯл? А ты планы, планы. Еб.. ть не хотели мы твои планы. Так что не мешай.
Второй:
- Иди, иди отседа. Не в настроении я сегодня, утром без аппетита позавтракал.
Вот иногда в такой обстановке и собирал информацию.
Но, как правило, ко мне с уважением относились, живо и увлеченно отвечали на вопросы. Бывало из одного колхоза материала на пять очерков привозил. Кириллов охотно публиковал мои статьи, но, чаще под другими, вымышленными именами, с этим он не особо церемонился, хотя иногда, в одном номере и по два очерка под моим именем проскакивало.

48.

Однажды утром просыпаюсь от безумно яркого света заполнившего оконное пространство, словно бы напротив прожектора выставили. Я в окно, а там белизна до горизонта, слепит глаза и тянет отвернуться. Пушистым белым снегом запорошило дома, дороги, поля, еще и золотые лучи солнца рассыпались по всему небосклону. Сюда бы художника Айвазовского, он полюбовавшись этой дивной красотой, своё море со штормами и штилями напрочь бы позабыл.
Но красота красотой, а я с ужасом вспомнил, что картофель на западном склоне еще не убран, под снегом остался. Это более пяти гектаров территории, если даже получить по тридцать пять тонн с одного гектара, то страна недосчитается в этом году порядка ста пятидесяти тонн картофеля. Это точно. Директору капец, подумал я. А я успел с ним сдружиться, классный мужик. Сколько вечеров вместе провели и в бане в одной компании паримся. Наскоро оделся и помчался в управление совхоза, директора там нет, и никто ответить не может, где его найти. Мечусь по поселку, дома его нет, на базе нет, на тракторной станции нет. Неужто уже вызвали в Обком партии и «погоны снимают»? Хотя в подобную оперативность от партийцев не очень-то и верилось, но чем чёрт не шутит.
Навстречу мне идет Колян, он-то должен знать, как-никак секретарь парткома этого самого совхоза.
- Колян, где Валерий Яковлевич?
- Не в курсе. А зачем он тебе?
- Тут такое творится… - показываю рукой на снег, - а картофель-то не убран. Не накажут его?
Он ухмыльнулся, - да угомонись ты, - с наигранным спокойствием ответил он. Затем сдерживая улыбку добавил,- каждый год такая картина.
Но глядя на моё встревоженное лицо, легонько потрепал меня за плечо, мол, бывай, не горюй, всё обойдётся, повернулся и пошёл своей дорогой.
Я долго смотрел ему вслед, видел как мелко трясутся его плечи. Понимал, что он не может сдержаться и идёт посмеиваясь. Теперь, при случае станет рассказывать друзьям, знакомым о том, с каким не от мира сего человеком ему угораздило общаться. Только до меня так и не дошло, что смешного он нашёл в моей тревоге, и до сих пор не понимаю.
А ближе к весне на том поле появился трактор и, надрываясь, и дергаясь перепахал его, смешав с грязью сто пятьдесят тонн мёрзлой картошки.

49.

Вот и декабрь, не заставил себя долго ждать, впереди замаячили школьные каникулы, новогодние праздники. Кругом только и разговоров о том, кто куда планирует поехать, где провести праздничные дни.
Нужно отметить, что дни, отмеченные красным цветом в календаре, - как манна небесная для лесорубов, составляющих большую долю рабочих поселка. В праздники можно расслабиться, отдохнуть от рева бензопил, мускулы расслабить, наконец. Пашут целый год, как проклятые, до 700 деревянных (так окрестили рубль советские труженики) в месяц набегает. Лежат до поры до времени на сберкнижке денежки, честно заработанные, пOтом пропитанные. А потому, в красные дни календаря отбрасывают мужики топоры, извлекают на свет божий из деревянных, обшитых железом сундуков, пропитанные нафталином пиджаки, достают остроносые лакированные чувяки, пару сорочек, просят поносить у соседа галстук и, не теряя времени, перебираются на материк. Как правило, берут с собой две-три тысячи и неделю-другую гуляют “по-черному”. Возвращаются без копейки, иногда и без чемодана, с невостребованным галстуком соседа. И снова в лес на целый год.
Решил и я, уподобившись лесорубам, дней на десять в Москву податься. По телефону связался с однокурсницей Татьяной Рыжковой:
- Приезжай, - обрадовалась она, - мы, когда встречаемся или созваниваемся, в первую очередь о тебе расспрашиваем, новостями делимся. До сих пор девочки в шоке. Выясняется, ты сам добивался. И зачем тебе это нужно было?
К концу дня, когда беготня поутихла, зашел я к редактору договориться о поездке:
- Ну чего у тебя там? - опережает меня редактор.
- Виталий Геннадьевич, можно я на каникулы на неделю в Москву поеду?
Лицо редактора дрогнуло, нахмурилось и тотчас же засияло доброй, приветливой улыбкой. К внезапному, изменению мимики на его лице я уже привык, так как у него, каждая озвученная реплика являлась завершением недолгого внутреннего размышления. Встав с места, он голосом более высоким и поспешным, чем прежде начал говорить:
- Мы-то всего три дня отдыхаем… А потом, ты ведь и в школе занят?
- В школе каникулы до двенадцатого января.
- Вот-вот, каникулы,- прикрывая рукою бесшумный зевок, стал пояснять редактор, - Это учеников касается, а преподаватели, насколько мне помнится, на месте должны быть.
- Я ведь там по совместительству, не основная работа.
- Нет, нет, - стал отмахиваться Виталий Геннадьевич,- поговори сначала с Клавдией Михайловной, с начала с ней, а мы свои люди, разберемся.
На следующий день, в школе, подошел к Клавдии Михайловне:
- Клавдия Михайловна, вы не станете возражать, если я на неделю в Москву уеду.
Её лицо застыло в непритворном изумлении, и тотчас же трансформировалось в форму брюзжащей противной старухи, которую невестка прокисшим борщом угостила. Глаза потухли и, пытаясь уловить нить услышанного, растерянно сморгнули.
- А ну, ко мне зайдем.
Вошли в кабинет, она не к журнальному столику, за которым, как правило, ведется легкая беседа о том - о сём, а за рабочий стол уселась и мне предлагает не стоять. Нехотя сажусь.
- Тебе ведь надо в первую очередь с Виталием Геннадьевичем договориться.
- Как!? Так он к вам послал, – удивился я, уже открыто, но дружелюбно улыбаясь:
- Говорил я с ним. Он не против, сказал только вас поставить в известность, - несколько скорректировал я ответ редактора.
- Тут надо подумать. Вы ведь знаете, что школьные каникулы потому и называются школьными, что только школьников касаются, лично я все дни без исключения на месте буду.
- Ну, на недельку-то можно, Людмила Алексеевна еще первого декабря уехала, я за нее историю в седьмом классе веду.
- У нее особые обстоятельства сложились. Зарплату-то тебе выдали?
- Да, но я не об этом.
- Понимаю. Ладно, я с Виталием Геннадьевичем поговорю, и решим, но только ты пока не покупай билет.
- А потом не достану, вы ведь знаете какая в предновогодние дни лихорадка.
- Не волнуйся, дай-ка все согласовать, а билет я на себя беру. Без билета не останешься, это я тебе твердо обещаю, - со свойственной власть имущим непререкаемостью заверила Клавдия Михайловна.
Вышел из школы в полном недоумении. Что это они, как сговорились, и главное, было бы из-за чего так напрягаться, мог бы и не сообщать вообще. Кому какое дело. Редактор так тот, как в запой уходит, так дней десять мы его не видим, затем появляется опухший, перекошенный, недовольный и вроде все мы ему что-то должны. И директриса по Европе, как по своей квартире шастает, только и слышишь, то из Вены приехала, то в Париж укатила. Да и остальные в редакции, либо уезжают картошку собирать, либо сено косить, а на самом деле, где отдыхают, кто знает, и спокойно с недельку отсутствуют, и никто не спросит, где столько времени околачивался? Значит так, пару дней подожду, если меня “благополучно” забудут, то дней на пять смотаюсь в Москву. Решено.

 

50.

Уже на подходе к дому вспомнил о том, что в портфеле лежит книга, из серии “Жизнь замечательных людей” об Александре Дюма, ещё с вечера запихнул, чтобы в библиотеку занести. Пришлось дать задний ход, изменить маршрут, а по пути ещё и небольшой крюк сделал, купил на вечер пару бутылок пива.

Нужно отметить, что библиотека занимала в умах всего взрослого населения посёлка центральное место, понятно, за исключением питейных заведений. Но не потому, что книга являлась другом и товарищем каждого сознательного человека в социалистическом обществе в целом и в нашем поселке в особенности, вовсе не поэтому.

В своё время библиотеке передали во временное пользование частный особняк сбежавшего после окончания военных действий во Второй мировой войне на Дальнем Востоке корейского предпринимателя владельца местного рыбно-промыслового хозяйства Изуми Накамура так и забыли. И закрепилось это роскошное строение за самым скромным учреждением района - храмом книги местного масштаба.

По сути этот особняк являл собой единственную достопримечательность в округе, в котором имелась возможность в непривычном для советского глаза огромном фойе, заставленным еще с довоенных времен заботливым корейцем изысканной мебелью накрепко замурованной в бетонное основание, развалиться на мягких кожаных креслах и безмятежно забросив ногу на ногу, скоротать время в кругу приятелей.

Но совсем и не это являлось причиной особого отношения к фойе библиотеки коренного и не коренного населения; как правило в самый разгар захватывающей дух беседы один из инициаторов встречи незаметно вытаскивал из под полы бутылку сорокаградусной, и протянутые под столом бумажные стаканчики с бульканьем наполнялись, как называли индейцы в довоенных американских фильмах, огненной водой.

Вот это то и предопределяло характер беседы, делало её тёплой и содержательной. Потому-то по вечерам или в любое другое свободное время и тянулись в библиотеку, не забывая по пути заглянуть в вино водочный, для свободного времяпровождения местные жители и гости, если таковые оказывались в этом забытом Богом и людьми поселке.

И сегодняшний вечер не стал исключением в фойе за самым дальним столиком собралась небольшая группа офицеров. И судя по выражениям лиц беседа проходила в сердечной обстановке и пребывала в самом разгаре. Я поприветствовал офицеров легким кивком головы, и подчёркивая дополнительное уважение лихо козырнул двумя пальцами. Улыбнулся заведующей Нине Мазаловой, которая между делом поливала цветы на подоконниках из большой медной кружки обвитой зубастыми японскими драконами. По холостяцкой привычке, я, блеснув красноречием, самыми изысканными словами обрисовал её неповторимую красоту и неотразимое обаяние. Как мне представлялось, несмотря на тесную дружбу с моей Людой, она, как бы помягче выразиться, проявляла ко мне нездоровый интерес.

И отправился к книжным полкам. Перебирая книги в библиотечной тишине до меня донесся негромкий разговор офицеров.

- Обменяли все-таки…

- Да, как ни странно…

- Корвалан-то известная личность, а он …

- Э-э-э-э, не говори, Луиса мы сами до не6ес раздули, а Володю там, - я обратил внимание, как капитан Серёгин кивнул на потолок, - ценили, ценят…

- Слышал по «голосу» пару раз…

- Судьба…- задумчиво ответил капитан Якушев, - кто бы мог представить…

Неожиданно офицеры перестали шушукаться, и глядя в мою сторону притихли. Воцарившуюся тишину нарушил бодрый насмешливый голос хозяйки заведения:

- Да свой он, свой, в доску! Вы чего? Совсем?!

Из-за полок я не смог разглядеть её лица, а потому остался в неведении в адрес кого прозвучала эта фраза. Но в сию же минуту в офицерском углу послышалось определенное оживление и меня окликнули:

- Ваагн Самсонович, можно вас на минуточку.

Вроде бы всё встало на свои места, посмотрел я на них, а они загадочно и дружелюбно смотрят и руками машут, мол, айда к нам. Подошел, сел на свободный стул.

- Не слышали новость? - обратился ко мне старлей Казанцев и под столом забулькала огненная вода.

- Смотря, что вы имеете ввиду, то что Валера Ли (местный пьяница) выкупил весь грузинский чай, чтобы чифирь изготовить, и разгневанные хозяйки готовят ему харакири, уже ножи точат, это я знаю, - улыбаясь отпарировал я.

- Ну-у-у, мелко плаваем!

- Отстаёте от жизни!

- Это вы с нами должны новостями делиться или мы с вами?!

Разом заговорили добрые мОлодцы, владельцы кирзовых сапог со специфическим запахом нестираных портянок. А лейтенант Хитров наклонился ко мне и приглушенным голосом сообщил, - обменяли диссидента Владимира Буковского на Луиса Корвалана.

Я не на шутку всполошился.

- Да не может быть! То есть наши признали, что в СССР имеются политзаключенные!!!

- Серьёзно.

“Маяк” постоянно, вот уже два дня об этом гудит, - схитрил Казанцев.

Я понял, что речь идёт о радиостанции “Голос Америки”.

- У меня,- я от огорчения прикусил нижнюю губу, - батареек нет, завезти обещают...

А старлей Карпов, неожиданно гикнул, что-то вспомнив, и со словами: " А ну погодите", - поспешил к креслу, заваленному доверху офицерскими шинелями. Кресло находилось в дальнем углу под портретом всеми любимой бабушки Надежды Константиновны Крупской. Я не оговорился, ведь если её пятидесяти двухлетнего супруга мы величаем - дедушкой, то соответственно, женщину в семьдесят лет и подавно нужно бабушкой называть. Не старой девой ведь? (Хотя кто его знает?)

Я опять отвлекся.

Так вот старлей выдернул из кучи бушлат на меховой подкладке, пошарил по карманам, достал листок бумаги и повернулся к Нине:

- Ниночка, тащи гитару.

- Опять?! - сморщилась Нина Мазалова и закатила глаза, как капризная девочка-подросток.

Оказавшись в орбите внимания дюжины мужиков, импозантная дама - владелица храма книги стряхнула с себя терзающие её тяжёлые мысли, о природе женского одиночества, и вернулась, в хаотично заставленный мебелью и книгами, просторный зал.

Она нехотя встала и неторопливо, с достоинством неся свой бюст, поднялась за гитарой на веранду. Поднимаясь она, нежно оглаживала ладонью литые бронзовые перила, останавливалась на каждой ступеньке и слегка задевала взглядом нашу сторону. Вероятно, её всё ещё терзали сомнения, в полной ли мере оценивают “зрители” это торжественное и элегантное перемещение по верх уходящей лестнице, хотя и слепому было видно, как эти “зрители”, позабыв рамки приличия, подобострастно, во все глаза, рассматривают интересную во всех смыслах особу.

Вскоре Ниночка как, её называл лейтенант Карпов, подчеркивая некую близость, вернулась с гитарой, не церемонясь, выдернула у инициатора экспромтного показательного выступления листок, удобно расположилась на диване, приладила лист, подложив под него пару книг, и, всматриваясь в текст, принялась настраивать струны. Виртуозно извлекла перебором избитую, но красивую мелодию и громко объявила:

Свободу в Чили и в СССР.

Посвящается Луису Корвалану и Владимиру Буковскому.

Капитан Серёгин, услышав более чем смелое заявление, вздрогнул и испуганно посмотрел на нас. А Нина Мазалова, заметив как всполошился Серёгин, перебрала еще пару аккордов и слегка потупив взгляд недовольно пробурчала:

- Так песня называется. Это заголовок.

И ещё раз ударив по струнам запела .

“Жил-был в стране капитализма

Как говорят, один из них.

И жил в стране социализма

Как говорят, другой из них.

Среди борцов их отличили

Соратники различных вер,

Встречая Корвалана в Чили

Буковского в СССР.

В Чили, в Чили

И в СССР.

Организатор демонстраций –

Митинговал один из них.

Организатор демонстраций –

Митинговал другой из них.

Им обвинения всучили

Поборники тюремных мер.

И Корвалан томился в Чили

Буковский узник в СССР.

В Чили, в Чил

И в СССР.

Вот объявляет голодовку

Несломленный один из них.

И объявляет голодовку

Отчаянный другой из них.

Ветра петиции вручили

Чиновникам из высших сфер»

- Свободу Корвалану в Чили!

Буковскому в СССР.

В Чили, в Чили

И в СССР.

О, дух бойцовский ! Ты не вымер!

Так вырастай, звучи, ломись.

Колокола зовут: - Владимир !

И из гитар летит:- Луис !

Их, наконец, освободили

Стал стимулятором пример.

Чтобы вышли на свободу в Чили.

И волю дать в СССР.

В Чили, в Чили

И в СССР”.

Лейтенант Коровин, после первых строчек, когда понял о чем идет речь, отошел к книжной полке, выхватил первую попавшую под руку книгу, раскрыл её и углубился в чтение. Майор Серёгин и вовсе вышел из библиотеки, было слышно, как он во дворе распекает своего водителя.

Нина допела песню, и ожидая заслуженных оваций, посмотрела на занятого чтением лейтенанта Коровина, затем оглянулась на дверь, за которой исчез осторожный майор Серёгин, и показательно кисло усмехнувшись, отложила гитару. Подняла со стола пачку сигарет «Шипка», достала одну, примяла её двумя пальцами. Выудила из верхнего наружного кармана плотно облегающей ярко голубой элегантной блузки крохотную импортную, японского производства зажигалку. Ловко высекла огонь, прикурила и раскинувшись на диване, жадно затянулась.

Вернулся майор Серёгин, не глядя на отважную или, скорее всего, поступившую безрассудно, исполнительницу песни, так как неизвестно кто из этой группы офицеров на следующий день помчится в особый отдел с важным донесением, подошёл к Карпову, устало улыбнулся:

- Это твоё?

- Да нет, кто-то из “химиков” в кабинете оставил. Случайно среди бумаг обнаружил.

- Ну и выбрось, чего хранишь? Что, проблем мало?

- Ты прав, хотя я так завидую Володе. Он мужик! А мы так себе… - вздохнул старлей.

Он подошел к заведующей библиотекой, ласково и недвусмысленно улыбаясь, одной рукой погладил её по щеке, второй ловким движением подхватил со стола вырванный из школьной тетради лист в клеточку с аккордами для гитары и текстом крамольной песни и, отойдя в сторону, разорвал его на мелкие кусочки, бросил в картонную коробку с рисунком остроносой импортной мужской обуви приспособленную для мелкого мусора.

________

На следующее утро я вернулся в библиотеку. На спинке дивана всё также стояла коробка из под обуви, теперь уже доверху наполненная, всяким мусором: скомканной бумагой, окурками, пеплом и, превозмогая чувство брезгливости, выскреб оттуда обрывки листа с текстом песни.

51

 

А вечером встретила меня у сельмага, или скорее всего подкараулила Настя, жена Коляна и окончательно спутала мои карты:

Она тепло и долго трясла меня за руку, и не в силах скрыть свою озабоченность и волнение, чем, надо признаться, уже озадачила меня, вкрадчиво произнесла:

- Ваагн Самсонович, я с вами поговорить хочу...

Мы свернули с оживленной шумной улицы и пошли по безлюдному тихому бульвару, в сторону парка.

- Я вас прошу, - обратилась она ко мне, - о нашем разговоре никому ни слова, это между нами должно остаться. Если узнает об этом хотя бы одна душа, Люда, например, то моего Колю уволят с работы. Я иду на этот шаг исключительно ради уважения, которое к вам испытываю.

Я разволновался и поспешил заверить её, что буду нем как рыба, горя от нетерпения поскорее узнать, что за новая интрига разворачивается, в которой я, быть может, не последнюю роль играю.

- Обещаю, вы можете мне полностью доверять.

- Я не знаю, что у вас там, в Москве стряслось, но вы должны три года безвылазно у нас, на острове, пробыть. Есть такое указание и за вами установлен надлежащий контроль, поверьте мне. И, простите меня за это слово, сослали вас по какой-то, вероятно вам известной причине. Это мне не нужно знать, я и не хочу, чтобы вы рассказывали.

- Как сослали? Я сам добивался! – вскричал я от удивления, словно меня кувалдой по голове оглушили. - Так я через знакомых вышел на Марию Петровну!

Настя улыбнулась:

- Мне это сложно понять, зачем вам это нужно было. Вот такая ситуация. Вы ведь толком и не заметили, как эти полгода пролетели. И три года также пролетят. Наберитесь терпения и живите спокойно.

- А что, я и в партию вступить не могу?

- Не знаю, - пожала плечами Настя.

- А если я куплю билет и в самолет сяду, то что произойдет?

- Не сядете ведь, в том-то и дело. Там всё отработано, не вы первый и, увы, не последний. Бортпроводница найдет ошибку в вашем билете и предложит срочно пройти к кассе. Пока там с билетом провозятся, самолет улетит. Только деньги потеряете. Купите новый билет на следующий день картина повторится, и так хоть сто раз. Только деньги потеряете.

«Зачем она так откровенна со мной?» - подумал я с легким сомнением в чистосердечности её желания мне помочь.

А Настя, угадав мои мысли, подняла голову и испытующе и внимательно посмотрела мне в глаза, в свою очередь, тоже терзаясь сомнениями, видимо не решаясь что-то очень важное сообщить, добавить. Но затем, отогнав от себя ненужные мысли, будучи не уверенной, что её правильно поймут, задумалась, ушла в себя. Мы молча прошли ещё несколько метров. Затем, приглашая меня следовать за собой, она свернула на левую тропинку и, неловко поворачиваясь, пододвинулась вплотную ко мне. Необычная в этом поглотившем нас вечернем сумраке тишина сблизила нас. Её удивительной белизны лицо, распущенные волосы цвета спелого каштана, теплое дыхание очаровывали своей детской искренностью и первозданной чистотой, не оставляли никаких сомнений в бесхитростности её поступка.

- А Колю в особый отдел переводят, - чуть слышно выдохнула она, после небольшой паузы, хлопая пушистыми ресницами, из-под которых смотрели на меня глаза, полные грусти и отчаяния. И непонятно было, то ли решила тему сменить, то ли, действительно, своими личными переживаниями поделиться:

- Не по душе мне все это. В совхозе он мог бы и на место директора претендовать, образование позволяет, он Тимирязевскую академию окончил. А теперь полная неизвестность.

- Он не мог отказаться?

- Его особо никто и не спрашивал, мол, считаем целесообразным и все. Какие разговоры? Предвижу беду, но ничего поделать не могу.

Настя закрыла глаза, и облокотилась о моё плечо, и тут до меня дошло, что это не игра, что ей действительно больно и тяжело от безысходности, невозможности самим, по своему разумению, строить свою жизнь.

 

- Зря вы, наверное… это ведь повышение, он может и оттуда уйти на пост директора, - с трудом выдавил я из себя, всё ещё находясь под тягостным впечатлением откровенного рассказа о моей незавидной судьбе.

Настя покачала головой, - оттуда только ногами вперед выносят. Ну, так вы помните мою просьбу, никому о нашем разговоре. И не волнуйтесь, не страшно это. Я верю, у вас все будет хорошо.

 

52.

 

После разговора с Настей я возвращался домой, поёживаясь от холода, напуганный и подавленный. (Еще не успел рассказать читателю о том, что первого декабря я переехал в трехкомнатную избу в ведомственном доме.)

В избе холодрыга. Не раздеваясь, прошёл на кухню, наскоро запихал поленья в печь, брызнул полкружки керосина и поднес спичку. Пламя вырвалось из печи и обдало жаром пальцы. Я отпрянул и привычным движением ноги в сердцах захлопнул дверцу. Сполоснул руки, вернулся в прихожую, и только затем сбросил пальто. Разулся, а не найдя под вешалкой домашних тапочек, сообразил, что Люда не приходила.

Надо признаться, избаловала она меня. Утром, если не оставалась на ночь, забегала на несколько минут, прибирала квартиру, наскоро готовила что-нибудь поесть и мчалась к себе, на метеостанцию - месяц тому назад ее назначили исполняющей обязанности начальника.

Тапочки мои нашлись, когда я уже утвердился в мысли, что вечером вместе с мусором их выкинул. А они, оказывается, под кроватью, под газетой “Советский Сахалин”, так скромненько разместились, лишь кончик правой тапки выглядывал. Разобрался с тапочками, натянул поверх теплой футболки джемпер крупной вязки. Включил самый модный по тем временам магнитофон «Электроника-322», вставил кассету с записью песен французского шансонье Энрико Масиаса.

Печь, что бывает редко, хорошо растопилась, труба мирно завывала дуэтом вместе с Масиасом. Языки пламени в унисон задорным песням шансонье весело плясали на поленьях. Но опять заминка - в ведре воды только на донышке, и та с соринками. Пришлось снова одеваться и обуваться, на все пуговицы застёгиваться, на дворе ведь мороз под тридцать градусов, а до колодца метров двести.

Наконец на табуретке, которая мне журнальным столиком служила, появился стакан горячего малинового чая.

А в голове полный хаос. «Что за нелепица, - думал я, прокручивая в ладонях подстаканник из мельхиора, соображая с какой стороны пригубить, чтобы не обжечься.

С кем-то меня спутали местные придурки. Ну кому я нужен?! У Насти с головой что ли? Ведь на остров я сам стремился… Ну и Валентина, удружила мне… Говорят, женщины мстительный народ… Но не я, а она меня отшила. Может ей что и наговорили или засекла меня с кем-то в коридоре? Не могу понять… Что же произошло? В чем моя вина? И как теперь жить прикажете? В подвешенном состоянии два с половиной года лямку тянуть? Ничего себе!

Стемнело, а долгожданного стука в дверь, все нет и нет. Не появляется на пороге моя Люда. Настроения никакого, на душе кошки скребут. Что-то происходит. Непонятно. Неспроста всё это.

А тут ещё и лампочка замигала, а через пару минут окончательно погасла. Заскулил и заглох магнитофон. Вот еще одна напасть, усмехнулся я. Комната погрузилась в полумрак, стало хорошо видно за окном подсвеченное лунным светом пространство. Я подошел к окну, в надежде увидеть фигуру Люды, идущую торопливой походкой.

Открыл форточку, посвежевший юго-западный ветер гнал по небу тяжелые тучи, покачивал верхушки берез в сквере напротив. Пронёсся по дороге раздувшийся парусом, газетный лист, тяжело проехала грузовая машина. Отчетливо слышу тонкое подвывание ветра, и стук березовых веток по оконной раме. Погода не для гулянок. Но нужно иди, Люду искать, где засиделась, у кого застряла?

Вернулся к “столику”, допил чай, оделся потеплее, вытащил из чулана унты с двойным собачьим мехом и отправился на поиски. Сначала (это по пути) зашёл к её свекрови со свекром. А они не в курсе, только всполошились, закудахтали, как куры.

- А куды же она могла подеваться? У Марфы был? (Мать Люды)

У ней спроси. Ох и хитрая она, эта Марфа.

Свекор Федор Игнатьевич поднял указательный палец вверх.

- С тройным дном она! Найди её, Ваганушка. Сегодня. Слышишь? И к нам зайди, успокой. А как же мы без неё, без нашей родненькой? Степану еще пять лет сидеть А потом, приедет ли? Кто его знает, что он там надумал. Видать, молодуху нашел и голову потерял!

- Ну что вы, – поспешно возразил я, - какую молодуху? - и стал успокаивать, не скрывая своего негативного отношения к их сыну:

- За каменным забором, трехметровым, да с колючей проволокой он. Нету никакой молодухи, вернётся, не волнуйтесь.

Федор Игнатьевич махнул рукой, - нынче за деньги все можно. А он всегда при деньгах ходил. Сорил ими. Вот и досорИлся.

Еще больше встревоженный, я отправился к родителям Люды.

Они только руками развели. Как утром ушла, говорят, домой более и не приходила. Услышав это, я и вовсе голову потерял. Стою в полной растерянности, переминаясь с ноги на ногу, не знаю что предпринять.. Не случилось ли чего? Только и остаётся, что в милицию идти, заявлять о пропаже человека. Тётя Марфа только как-то виновато в мою сторону посматривает, с русской печью возится, горшок на огонь никак не может приладить.

Делать нечего, вышел я за ограду, а куда податься - не знаю, что делать - ума не приложу. Слышу скрип за спиной. Обернулся, а это тётя Марфа, поеживаясь от холода, ко мне идет, а у самой слёзы на глазах. Подошла, взяла меня за локти и огорошила до потрясения, стала мои руки неистово целовать:

- Прости её сынок, - сквозь слезы с трудом выдавила из себя она и разрыдалась, - уехала моя доченька… К этому дурню своему… Не держи зла на нее… - стала причитать тётя Марфа и обливаться слезами. - Письмо от него получила, мол приезжай. Будешь рядом жить, тогда меня как семейного по праздникам отпускать станут. Она все и позабыла: и тебя, и нас, ведь начальницей стала, Василий Алексеевич, наш сосед, у нее в подчинении ходил - все бросила. На съедение волкам стариков оставила. Я ей в ноги упала, а она мне: «Мама, нужна я ему, плохо ему без меня. Ты понимаешь?» Вся такая взбудораженная, колючая, ну и проводила я ее с одним чемоданчиком утренним автобусом.

В конец потрясенный сообщением, я обнял старушку, - все образуется, не волнуйтесь, - говорю, а у самого голос дрожит, не могу с собою совладать, - я уверен, придёт в себя и вернётся. Её тоже понять можно, он ведь законный муж.

Тётя Марфа притихла, недоверчиво посмотрела на меня, кончиками платка присушила глаза.

- Все будет хорошо, - продолжаю я не своим голосом успокаивать её, - вот увидите, а сейчас идите, простынете.

Как мог искренне улыбнулся ей и еще раз тепло обнял старушку.

Тётя Марфа, устыдившись моих объятий, легонько отстранила меня и, не прощаясь, всхлипывая по пути, засеменила в избу.

 

53.

 

На следующий день вечером - стук в дверь. На пороге отец Людмилы. Я обрадовался было, может, вести хорошие, и Люда сейчас дома свой чемоданчик распаковывает, но, посмотрев в глаза Гавриила Петровича, полные смятения и грусти, понял, что это не так.

Гавриил Петрович сбросил ботинки, и не дожидаясь приглашения, прошел в столовую, достал из авоськи бутылку “Московской”, поставил на стол и виновато посмотрел на меня.

- Выпить захотелось, подумал, с тобой веселее будет. Не возражаешь?

- Конечно нет, давно пора, мы с вами вдвоем никогда и не сидели. Я мигом стол накрою. А вы садитесь, я сейчас.

Отправился на кухню за закуской, стал хлеб нарезать.

- Не суетись, - услышал я голос Гавриила Петровича из столовой: - Только хлебушка, а остальное я собой принес.

Я ломтики хлеба положил в хлебницу, захожу в комнату, а на столе стеклянные банки с соленьями, видны грибы - и лисички, и белые, рыбные котлеты в отдельной посуде, опять же икра красная, а Гавриил Петрович все продолжает выгружать.

Не растягивая, сели за стол. Опрокинули по первой. Водка холодная, прямо со двора, не успела нагреться, холодной струёй хлынула в меня, пришлось застыть в ожидании, когда она до печени доберется.

Гавриил Петрович чуть призадумался, и резким взмахом направил водку в горло. Осторожно вернул стакан на место, облокотился обеими руками о столешницу и уставился на отрывной календарь на противоположной стене:

- Шестнадцатое… стало быть, вчера пятнадцатое было, - сказал он и энергично затряс головой, словно желая избавиться от тяжелого бремени внезапно обрушившегося на его лысую, с остатками седых волос над ушами, голову. Не притрагиваясь к закуске, разлил по новой, небрежно позвенел горлышком о граненые стаканы.

Второй стакан наоборот, заставил меня содрогнуться, “Московская особая” потекла особо, как огненный змий по разодранной ране, обжигая и урча, вроде огнемётом полоснули. Гавриил Петрович снова потянулся к бутылке… Умело распорядившись с очередной дозой, он, наконец, взял ломтик хлеба и отложив в сторону корочку, стал мякушку жевать. Задумался. Губы задрожали и на глазах появились слёзы.

- Да, Ваганчик, - только и успел он сказать, и, подперев голову руками, негромко и протяжно заскулил.

Я замялся, без понятия, как поступить. Где найти те слова, которые в состоянии успокоить моего гостя?.. Не зная что предпринять, лишь растерянно смотрел, как слезы обильной струёй текут по его старческим щекам, и Гавриил Петрович продолжает жевать хлеб и скулить, не обращая внимания на сидевшего рядом невостребованного зятя.

Что и говорить настроение было хуже некуда, я с трудом сдерживал свои эмоции. И все же… И все же…

Так тоскливо стало, так горько на душе. За что такая невезуха … Настя такое понарассказывала. Без вины виноватый. Еще и Люда … А мы уже планы строили. Имена детям выбирали. Действительно, говорят “Пришла беда - отворяй ворота”. И я не выдержал…

Вот так и сидели мы вдвоем с Гавриилом Петровичем за столом с нетронутой едой. Он бесшумно голосил, время от времени вытирая нос и небрежно смахивая слезы, и я расклеился и в унисон ему подвывал, да слезы по лицу размазывал.

Потом Гавриил Петрович потянулся за бутылкой. Разлил, молча выпили, затем моя очередь наступила разливать…

Уже в постели вспомнились слова Гавриил Петровича “захотелось выпить, подумал с тобой веселее будет”. Вот получается и повеселились.

Утром проснулся от запаха жареной рыбы. Гавриил Петрович на кухне орудует.

За завтраком пытались не вспоминать вчерашний день, Гавриил Петрович казался веселым, мурлыкал под нос какую-то песенку.

Я расставил вчерашние граненые стаканы, но теперь уже с чаем.

Мой несостоявшийся тесть, размешивая сахар, погрузился в состояние глубокой задумчивости. Хлебнув пару глотков, он отложил ложку и обернулся ко мне.

- Я хочу спросить тебя… Это мне нужно знать, чтобы понять, что произошло… Если не хочешь можешь не отвечать. Тем более что Люда уехала, это теперь вроде и не актуально.

- Я охотно отвечу, спрашивайте.

- Люда жаловалась мне, говорила, что когда она у тебя на ночь оставалась, слышала, как ты во сне какую-то Елену звал, с ней разговаривал.

- Лену!? Нет у меня никакой Елены, это точно, - крякнул я от удивления.

- Люда говорила мне, жаловалась, мол, не нужна я Ваагну. Погуляет, время проведет и к своей Лене уедет.

- Но нет у меня никакой Лены. Я вам честное слово даю, - я стал бить себе в грудь, - хотя…

На первом курсе, это давняя история, седьмой год уже ... если не ошибаюсь. Влюбился я, первокурсник, в девушку с третьего курса или четвертого, уже и не помню, вот её звали Лена Куманёва, имя запомнилось. Хотите услышать?

- Отчего же, расскажи.

- Я тот случай теперь только с улыбкой вспоминаю. Очень часто, со временем, личная боль, моральная травма, проходит, затем либо забывается либо превращается в смешную, веселую историю.

Влюбился я в неё по уши, но она меня всерьез не воспринимала, разве что мальчиком на побегушках... За пивом сбегать или ещё чего, тогда за мной посылали.

Уже перед самыми каникулами, мы стояли в коридоре, я умудрился её поцеловать, и она не отстранила меня. Кажется, это был первый и последний поцелуй. Я вернулся в Армению, к родителям, тут же с порога, не раздеваясь, объявил голосом, не терпящим возражения, что женюсь, что я люблю её и прочее, уже за столом показал фотографию.

На моё удивление, отец не стал возражать.

Он позвонил своему знакомому коллеге в Саранск, на ее родину. Тот на радостях, что может услужить отцу, обещал молодую пару трудоустроить и с квартирой помочь, и мы продолжим учиться на заочном отделении. Я написал ей письмо, но не стал разрисовывать нашу будущую радужную, по моей версии, жизнь, вроде как интуиция сработала. Решил приберечь для следующего письма. Но ответа не дождался. Я второе отправил и терпеливо ждал, затем третье, пятое, десятое. За лето писем двадцать-двадцать пять отправил, и ни на одно письмо она не ответила.

В первых числах сентября к началу занятий вернулся в Москву. Её подружка по комнате сообщила, что Лена пока еще находится на родине, у родителей. Я, не выдержав гнетущего состояния неизвестности, в котором всё лето пребывал, поспешил на почтамт и позвонил ей. Был уверен, что она не сознается в том, что получала письма. Понятно, я бы не поверил ей, но Лена спокойно, без тени смущения заявила, что да, получала. И нехотя добавила, что дел было невпроворот и по хозяйству маме приходилось помогать, да и подружки свободное время отнимали… Не особо церемонясь велела передать своей однокурснице Валентине, что отправила ей письмо, пусть проследит на вахте и заберет его. Я вернулся в общежитие, письмо лежало среди прочей корреспонденции на столе у входа. Распечатал и в глазах потемнело: хвастается, мол, все лето получала от меня письма, которые всем селом читали, иногда под дружный хохот перечитывали. А так, не скучала, каждый вечер танцы-прижиманцы и все такое.

Вы можете представить мои переживания? С полгода я сам не свой ходил, всякие дурные мысли в голову лезли.

Письмо, конечно, я передал адресату, нисколько не заботясь о том, что оно распечатано, и больше ни ногой в их комнату. С тех пор прошло, повторяю, более семи лет. Много воды утекло за это время и бутылок откупорено, а другие Лены на память не приходят. Ума не приложу, к чему её имя спустя семь лет всплыло, если я с ней толком и семи минут не общался.

- Ладно, теперь уж что горевать, - по доброму усмехаясь ответил Гавриил Петрович, - Причиной вашей разлуки являются не десятки писем Лене, а одно письмо Степана, не горюй, время лечит. А мне пора на работу.

Гавриил Петрович тяжело встал из-за стола. В прихожей он долго, вздыхая и кряхтя, обувался. Подумалось, что хочет найти слова для прощания, потому и медлит и я сказал ему:

- Гавриил Петрович, лишь бы ей было хорошо, все остальное не важно. А мы здесь разберёмся…

Но Гавриил Петрович резко перебил меня,- Сердце моё неспокойно, вот оно что, - с досадой выпалил он, - а сердце родителя не обманешь, не к добру всё это…

Он обречённо замахал головой и, вкладывая все силы, громко постучал ботинками об пол, стараясь стряхнуть с себя накопившуюся в груди тревогу и, не глядя на меня, шагнул за порог и прикрыл за собой дверь.

Убирая со стола остатки завтрака, я вспомнил Лену или по мордовски Еленицу, крепкую девушку с крупными жгучими глазами. “Какую недобрую службу оказала она мне спустя семь лет разлуки, - мысленно вознегодовал я, - Какой разлуки? И семи минут толком не общались. Всего один поцелуй, а как он мне аукнулся.

 

54. Метель

 

Прошел год, унылый и безрадостный. Дни мелькали с невероятной скоростью. Школа, редакция, редакция и снова школа - вот и весь круг моих занятий и интересов. Иногда приглашали в гости знакомые, сослуживцы, как правило, соглашался. Пить старался меньше, потому что чувствовал, могу спиться, но от застолий не отказывался. Однажды пригласили в соседний район на именины. Чтобы не опоздать на последний рейсовый автобус, я пошел к ближайшей остановке, в надежде там его перехватить, либо на какой-нибудь попутке добраться до Воскресеновки.

Вечерело. Поднимался ветер. Вокруг меня, серыми очертаниями расположились, словно вырезанные из картона, низкие хаты, покрытые почерневшим снегом. А далее простиралось необъятное поле, пересечённое холмами и оврагами.

Рассматривая унылый ландшафт я, встревоженный отсутствием людей на остановке, пританцовывал на месте и , то и дело нетерпеливо поглядывал на пустынную дорогу. За спиной послышался скрип снега. Я обернулся. То были двое мужчин, и один из них, подойдя поближе, словно прочитав на моем лице озабоченность, желая меня обнадёжить, сказал:

- Сейчас появится… последний.

- Гаврила должен быть, - со знанием дела подтвердил второй.

Еще через несколько минут из ближайшего переулка нарисовалась не по-зимнему легко одетая девушка и, порхая, направилась к остановке.

- Расписание знает, - хмыкнул первый

- То-то же, - эхом отозвался второй.

Настроение поднялось.

Однако после получасового ожидания первый мужчина, поеживаясь от холода, обратился ко второму:

- Может, вернёмся

- Чего это ты?

- Ветер поднимается, метель скоро начнётся.

- Да тут пятьдесят кэмэ всего, доедем, не дрейфь.

- Ух, Гаврила, мать твою, - зло выругался первый, - всегда опаздывает.

- Ему каждый месяц выговоры лепят и премии лишают, - добавил второй.

- Давай попляшем, - сказал первый мужик и пустился выделывать незамысловатые кренделя. Второй, скорее из солидарности, чем от холода, стал переминаться с ноги на ногу.

Почувствовал и я, что замерзаю. Достал из дипломата заготовленную в подарок пол-литровую фляжку коньяка, откупорил и сделал несколько глотков. Тут девушка решила меня заметить. Я протянул ей фляжку.

- Можно? – робко спросила она.

- Ну, раз предлагают, - улыбнулся я.

Затем протянул фляжку танцорам.

- У нас свой имеется, - продолжая подпрыгивать, махнул рукой первый, - мы такое не пьём.

- Настоящий, сам варил, - указывая рукой на товарища, растолковал второй.

На горизонте появилась тёмная точка.

- Едет, - вздохнул первый мужчина, от удовольствия потёр руками и завертелся в лихом танце, слегка напоминающем бразильский танец макулеле.

- Ну, даёт, - ухмыльнулся второй.

Еще через пару минут мы различили очертания автобуса, окончательно убедившись, что едет наш долгожданный спаситель.

Наконец-то дверь со скрипом открылась, и мы нетерпеливо, подталкивая друг друга, надеясь как можно скорее отогреться, ввалились в автобус. Но в автобусе царил тот же холод. Осматриваясь где бы разместиться, я заметил покрытое инеем треснутое окно и выбрал место на противоположной стороне. Девушка, не раздумывая, оккупировала последний ряд и расположилась вдоль всего ряда, дав понять, что ей попутчики не нужны, а мужики уселись сразу за водителем и тут же вступили с ним в оживлённый разговор.

Автобус медленно, надрывно громко завывая, тронулся с места. Сквозь треснувшее стекло врывался морозный холодный воздух, колол лицо и пронизывал до косточек всё тело.

Минут через двадцать ноги закоченели, я опять полез за фляжкой, сделал несколько глотков. За спиной послышался шорох и голос девушки:

- Можно я к вам? Там так холодно!

Я проворно откинул дипломат на переднее кресло и освободил место рядом с собой. Она осторожно села, прильнула к моему плечу, пытаясь согреться облокотилась на моё плечо и томно жеманясь сказала:

- Позвольте представиться, Таня.

- А я Ваагн, или Ваган. Как удобно, так и зовите. Слышали, в Москве есть Ваганьковское кладбище? Это в честь меня назвали.

- Ну и шуточки у вас, - рассмеялась она, поёживаясь и укутываясь в своё пальто.

Я расстегнул дубленку, одной полой накрыл девушку и прижал её к себе пытаясь обогреть своим телом промёрзшую попутчицу . Достал фляжку, Таня, не дожидаясь приглашения, схватила её и со словами «спасибочки, спасибочки» присосалась к горлышку.

Через полчаса мотор заглох, и автобус, проехав еще по инерции 10 -15 метров, упёрся в навеянную ветром и схваченную морозом обледеневшую горку снега. Водитель, не суетясь, одел поверх тёплой куртки овчинку, вытащил из-под сиденья промасленный, видавший виды, черный портфель, судя по всему, с инструментами и, вспоминая маму неизвестного нам Сидорыча, вышел. Приподнялись с мест, предварительно пошептавшись, и наши попутчики. В холодном автобусе с полуприкрытой дверью и трещиной в оконном стекле стало ещё холоднее. Тянуло встать и захлопнуть дверь, но что толку? Понимал, теплее не станет, только холод под дублёнку напустишь. Хотя надежды не окоченеть не было никакой.

«Приехали, - подумал я, с ужасом представляя последствия этой поездки».

Прошло ещё минут двадцать, а может и больше. Не было сил и смысла искать на запястье левой руки часы. Я вдруг сообразил, что уже долгое время там, у мотора, царит необъяснимая тишина, хотя до этого постоянно доносились характерные звуки ремонта мотора вперемешку с криком и бранью.

«Не сбежали ли?- промелькнуло в голове.- Кто его знает, ситуация, не дай Бог, кому попасть».

- Пойду-ка я посмотрю, что там они делают, - сказал я Тане и стал высвобождаться от дублёнки. Прикрыв своей половиной вконец промерзшую девушку, я вышел из автобуса. Тотчас же вернулся, плотно прикрыв, скорее по привычке, чем по необходимости, дверь, растерянный и с непонятной улыбкой на лице.

- Ну что там, скоро ли? - жалобно пошевелила губами Таня.

- Водку пьют, самогонку и анекдоты рассказывают.

- Как водку, а мы!?

- Можем присоединиться, застолье в самом разгаре, скоро тамаду выбирать начнут, к этому дело идёт.

- Здесь недалеко село Михайловское должно быть, там мои кумовья живут, может, пойдем пешком? А так пропадём мы.

- С твоей-то обувью? Градусов 30-35, не меньше, и ветер довольно сильный.

- А что делать? Останемся здесь - точно погибнем.

- Хорошо, но ты наденешь дубленку, а я в пальто твоё влезу.

- Нет!

- Да!

- Не будем спорить, согласна, по дороге поменяемся.

Таня тряхнула волосами, надела шерстяной берет, заправила под берет косичку и мы вышли из автобуса. Мужики от удивления застыли: один с бутылкой, другой с гранёным стаканом, а водитель с гаечным ключом.

- Тут Михайловка должна быть, далеко ли? - спрашиваю их.

- С километра два и направо, - ответил первый.

- А там ещё четыре или пять кэме, - добавил второй.

- Удачи вам! – я помахал рукой, нахлобучил поглубже на голову ушанку из цигейки, мы развернулись и резвым шагом направились в указанном направлении.

- Не будем останавливаться, это нас спасёт, - по хозяйски крикнул я Тане и пропустил её вперёд. Мой голос заглушил сильный ветер, унесший с унылым свистом обрывок фразы.

Но Тане моя директива была и ни к чему, она не хуже меня оценивала незавидное положение, в котором мы оказались из-за нерадивого, безответственного, со многими другими отрицательными чертами характера водителя и с тем же, не заслуживающим уважения, рабочим состоянием, непригодного к эксплуатации рейсового автобуса. Стиснув зубы, она шагала, энергично размахивая руками, не сбавляя темпа. Я шел следом, дрожа от стужи, недобрым словом вспоминая знакомых, пригласивших в эту непогоду к себе в гости, окончательно замерзая на ходу в легком пальто своей спутницы. К тому же, от сильного ветра время от времени у меня перехватывало дыхание.

С правой стороны едва угадывались смутные очертания деревенских домишек и, казалось, до них нам и за два дня не добраться.

Но к моей радости, мы легко дошли до перекрёстка, повернули направо и с удвоенной энергией зашагали в сторону села. Дорога спустилась в лощину и с полчаса мы видели лишь вечернее небо с крупинками ярких звезд, с удивлением наблюдающих за смельчаками, решившими прогуляться в трескучий мороз.

Вскоре показалось село, вернее замелькали по горизонту бессистемно разбросанные огни. И ещё минут через двадцать мы услышали лай собак, показались изгороди и первые дома. И вот Таня решительно повернула налево, отворила калитку и резко отреагировала на грозное рычание собаки:

- Акташ, на место, кому говорю!

Собака признала ее, заскулила и, повиливая хвостом, исчезла в своей конуре.

Дверь, как и водится в сельской местности, оказалась незапертой, и мы кубарем ввалились в жарко натопленную комнату. За столом двое пожилых людей предпенсионного возраста играли в карты.

Полная розовощекая женщина, увидев нас, всплеснула руками:

- Танечка, Боже мой, каким это ветром вас в такую погоду?!

- Теть Маш, вы лучше спросите, каким морозом, - ответила Таня и стала сдирать с себя обледеневшую одежду.

Тетя Маша перевела взгляд на меня:

- А говорили, невзрачный. Вась, погляди-ка, какой зятёк у нас! И заботливый какой, свою дублёнку на Таню надел, а сам в её пальтишке.

Подошла, обняла Таню и меня тоже к своей груди прижала, да столько сил вложила в этот жест гостеприимства, словно решила сплющить меня. У меня косточки дружно затрещали, все до единой, включая и копчик, и дыхание сбилось.

Таня лукаво посмотрела на меня. Я, тяжело дыша, ей ответил благосклонным взглядом, мол, всё нормально, главное отогреться.

- Ой, что это я, раздевайтесь, раздевайтесь, - спохватилась тетя Маша, - Вась, баня, небось, остыла уже, а ну пойди, подбрось дровишек. Им отогреться надо обязательно. Иди-иди, нечего глазеть, потом насмотришься.

Потом к нам обратилась:

- Вы тут у печки поворкуйте, пока я на стол накрою. Располагайтесь, - сказала она и вышла из комнаты, по пути прихватив полотенце и пару мужских трусов с верёвки, протянутой через комнату.

- Я не пойду в баню, - насупилась Таня, - вы (она перешла на "вы" один пойдёте.

- Таня, я один не пойду. Во-первых, хозяева не поймут, а во-вторых, если вы (и я тоже последовал её примеру) основательно не прогреетесь, то заболеете и сляжете надолго.

- Нет, нет, не уговаривайте меня.

- Тогда я сейчас соберусь и уйду. Вот только чаю попью, если не возражаете.

- Как? - растерялась Таня.

- Таня, я буду в трусах, вы в купальнике или что там у вас? Вы что, на пляже никогда не купались? Нам нужно отогреться, иначе кому-то из нас хана.

- Хорошо, но я надеюсь на вашу порядочность.

- Если я до сих пор никак не зарекомендовал себя, то только могу выразить своё сожаление.

- Не обижайтесь на меня, и так голова кругом.

- Я вас понимаю. Слава Богу, что выкарабкались. Сейчас нас к чаю позовут.

И действительно, из-за занавески раздался голос тёти Маши:

- Танечка! Давайте сюда.

Мы прошли на кухню.

- Может, дядю Васю подождём, а, теть Маш? - чтобы как-то скрыть свою неловкость, спросила Таня.

- Ты за него не беспокойся, он своё не упустит, ещё тот гусь! Садитесь.

Только разлили чай из огромного самовара, как появился дядя Вася и торжественно водрузил на середину стола бутылку самогонки.

- А ну убери, только после бани, ишь ты! Кому сказала? - вскипела тётя Маша.

- Да ладно тебе, пред людьми хоть не позорься, - заныл дядя Вася, - гостей по-людски встречать надо, а не пустым чаем.

- Убери, и точка. Сейчас они только чаю - перекусят и всё. Чтобы не на пустой желудок париться. После бани и посидим.

- Так бы и сказала, а наезжать-то зачем? Откуда я знаю, что у тебе на уме?

- Столько лет живёшь со мной, но так ничего и не понял? И как только я за тебя замуж вышла?! Такие парни сватались, не хуже твоего, Таня, а я за этого дурня.

- Ну убрал уже всё, чо тебе надо. Был бы повод языком почесать. В понедельник начнёт и в пятницу только к вечеру закончит, - стал ворчать дядя Вася, убирая бутылку со стола.

Тетя Маша повернулась к нам:

- А вы пейте, пейте, не обращайте на него внимания, он у меня такой страшный балаболка.

- Погоди, Маш, - перебил её дядя Вася, с обстоятельной деловитостью пивший чай из кружки, - вы не особо рассиживайтесь, банька в самый раз, потом допьёте. Этого товару у нас… вон, в ведре полно.

Мы прошли в баню, разделись, понятно, до трусов, а Таня на всякий случай ещё и полотенцем обвязалась. Начали мыться, стараясь не смотреть друг на друга, каждый в своём корыте. Напряжение спало, как только пару добавили и пот градом пошёл. Тут уже расслабились, стали друг друга веником парить, да водой окатывать. Прогрелись основательно, чувствовалось, как весь мороз из тела вышел. Одевались, не договариваясь, по очереди, как-то само собой произошло. Таня подождала меня в предбаннике, и мы вместе зашли обратно в хату.

Тётю Машу застали посередине комнаты с подушками в руках.

- Тётя Маша, - обратился я к ней, - можно вас попросить мне постелить отдельно?

- Нет! - вдруг отрезала Таня и, словно бы испугавшись своих слов, запнулась, затем выдернула из рук тёти Маши подушку, сердито посмотрела на меня и твердо заявила, - спать вместе будем!

Утром следующего дня наскоро позавтракав, я, сославшись на неотложные дела и поблагодарив гостеприимных хозяев, отправился на автостанцию. Таня вызвалась проводить меня.

- Может, вдвоём поедем? - уже на автостанции обратился я к ней. Таня промолчала, а затем спросила:

- А тебе это нужно?

- Да.

- Не знаю, не знаю - она пожала плечами и, поеживаясь, добавила, - я бы не хотела расставаться...

- Вот здесь, вот… я записал, - я протянул вчетверо сложенный лист бумаги с моим адресом.

Таня не сразу взяла, словно ожидая подвоха, о чём-то думала. Затем мельком взглянула на адрес и небрежно сложив, спрятала в рукав.

______

Возвращался я с невероятным ощущением душевной опустошенности. Состояние - вроде как меня за руку поймали, за кражу чужого счастья. Мысленно пытался прикрыться естественным стечением обстоятельств, не получалось.

К полудню добрался до своей избы, и весь остаток дня слонялся из угла в угол, всё валилось из рук. По телевизору транслировали финал кубка СССР по футболу, встречались луганская “Заря” и ереванский “Арарат”. Я, страстный болельщик нашей армянской команды, долгие месяцы ожидавший этого знаменательного дня, выключил телевизор, спустя пятнадцать минут после начала игры.

Сидел в полутьме, ни о чём не думая. Как вдруг, в десятом часу вечера, раздался стук в дверь. Сердце учащенно забилось, я вскочил и теряя тапочки рванул в прихожую. Резко отворил дверь и…

На пороге стояла Таня и улыбалась мне. 

 

55. Сахалин. Год третий.

- Ваагн Самсонович, можно вас поздравить? - в школе на третьей перемене ко мне подошла Элеонора Рафаэловна, преподаватель физкультуры, дочь директора гостиницы, кореянки Мальвины Эдуардовны.
- С чем? – я остановился в ожидании продолжения.
- Как с чем?! Ваша благодетельница Мария Петровна в гору пошла, теперь она второй секретарь обкома, еще и Героя Соц. Труда получила. Сплошные праздники. Когда отмечать будем?

- Да в любое время, приходи к нам в гости.
- Твоя Танюша хорошо готовит. Знаю, знаю. Мы с ней в пятом классе в одном отряде были.
- И что, она в пятом классе кашу варила?
- Нет, - разулыбалась Элеонора Рафаэловна, - просто вспомнилось.
- Вот и заходи, будет о чем поговорить.
- Зайду, конечно. Я все хочу спросить вас, “Вы на Красной площади-то были?”
- В каком смысле?
- Ну, там, где Мавзолей стоит?
- Да каждое воскресенье.
- Ну, уж, каждое… - она с недоверием посмотрела на меня.
- Если нужно было в ГУМ зайти, то волей неволей пару метров по площади и проходил.
- ГУМ?
- Ну да, это аббревиатура - Государственный Универсальный магазин.
- Универмаг, что ли?
Я кивнул головой, - Только большой.
- Так и говорите, а то ГУМ, БУМ, ДУМ- расхохоталась Элеонора Рафаэловна:
- Ну так передайте Танюше привет от меня.
(Как вы догадались, уважаемый читатель, Таня, это та девушка, с которой меня метель свела. Она предпочла меня своему жениху, показала тому от ворот поворот и со мной осталась)
__________
В районе сложилось мнение, будто Мария Петровна, третий, а теперь уже, как выясняется, второй секретарь Сахалинского обкома является моей покровительницей. Нет-нет, да и спросят знакомые: «Как она там? Управляется?» Я со знанием дела, словно бы пару минут назад по телефону вёл с ней непринужденную беседу, охотно киваю головой. Начальство-то меня не особо жалует. Видимо, им известны истинные причины нашего знакомства, но палку не перегибают, осторожничают. Мало ли? От греха подальше.
Проводил я взглядом преподавательницу физкультуры, полюбовался её точеной фигурой и легкой спортивной походкой, вспомнил Марию Петровну.
“Может действительно позвонить, поздравить? Какой- то я неотесанный. Уже третий год на Сахалине, должен был бы еще тогда, два года назад, по приезде в Черногорское, позвонить, поблагодарить. Там, в кабинете, промычал, ничего толком не сказав. А уехал, тем более напрочь её забыл. Можно было бы в дни её рождения о себе напоминать, открытки на Новый год, Восьмое марта посылать. Хотя бы открытку, если на большее не способен. Ведь меня, как министра, встречали. Что ж теперь, - махнул я рукой, - первое, что она, если не спросит, то наверняка подумает, если вообще на звонок ответит: «Где ж ты, милок, до сих пор-то пропадал?» Да и номера телефона у меня нет. Тогда, в кабинете, не сообразил записать, а теперь что? Начну выяснять, скажут: «Если у тебя даже номера телефона нет, что-ж ты нам два года лапшу на уши вешаешь!?»
-----
С этими размышлениями я дошел до своей калитки, но не успел её отворить, как с противоположной стороны улицы меня окликнул незнакомый мужчина:
- Ваагн, обожди,- буркнул он и грузно переваливаясь с ноги на ногу, направился ко мне. Он приближался, тяжело дыша и кряхтя , а я вглядывался в покрытое щетиной лицо незнакомца, пытаясь определить, откуда я его знаю. Человек был мне знаком, какое-то третье чувство подсказывало, что я когда-то общался с ним.
Мужчина подошел, пронзил меня суровым взглядом и протянул руку.
- Колян!!! - меня затрясло от ужаса, - Что это с тобой!
Колян усмехнулся.
- Долгий разговор, приходи ко мне завтра вечером. Помнишь, где я живу?
Переулок я помнил, а остальное - смутно, но уверенно ответил:
- Помню, конечно. Приду обязательно. После работы сразу к вам.
- Годится. Как мы здорово посидели в день твоего приезда, а? - с грустью произнёс он.
- Помню, помню и очень благодарен тебе, вам. Насте передавай привет.
- Насти нет больше, закончилась Настя, - крякнул Колян и крестом сложил на груди руки. - Уехала к себе в деревню, к матери, в колхозе дояркой работает.
- Что это с вами, дорогой мой Колян?
- Завтра расскажу, приходи, - перебил меня он.
В свою очередь и я, показывая рукой на дверь, пригласил его:
- Может, зайдешь?
- Хозяйка дома?
- Должна быть.
- В следующий раз, - замялся Колян, - мне еще кое-какие вопросы порешать надо.
И уже перейдя улицу, обернулся:
- С собой ничего не бери, у меня все есть.


56.

Дом Коляна я сразу определил, но для уверенности переспросил у соседки. Та возилась в палисаднике.
Соседка, услышав мой вопрос, выпрямила спину, опираясь на сапку, ловким движением поправила край платка над бровями. Затем смерила меня игриво-дерзким взглядом:
- Новенький, что ль
Не дожидаясь ответа, указала рукой на дверь Коляна и отрешенно добавила:
- Там он, там, иди уж.
Я поднялся по ступенькам в сени. Потянуло холодом и сыростью. Сквозь полуоткрытую дверь, что вела в комнату справа, увидел светящийся экран телевизора. Вошел в эту комнату. Колян в кирзовых сапогах и в телогрейке лежал на диване, спал. Всё такой же небритый, осунувшийся. Я сел на ближайший стул, стал осматриваться. Это была та самая комната, в которой я провел первую ночь на Сахалине.
Сейчас, в отличие от той со вкусом убранной, прогретой любовью и заботой комнаты, царил полный беспредел: на столе, на стульях, на сером от грязи и пыли полу, повсюду разбросаны инструменты. Тут же под ногами пустые бутылки из-под водки, ломтики черствого хлеба, высохшие желтые сырки, сросшиеся с фольгой обертки, открытая банка с почерневшей килькой, немытая посуда. И эту неприглядную картину завершала, словно купол, огромная паутина над покрытой толстым слоем пыли иконой в углу.
Вглядываюсь в лицо Коляна и с трудом узнаю его. Что случилось? Казалось бы, такая крепкая и дружная семья. Настя? Помню, знакомясь со мной, с какой гордостью она произнесла: «Настя, вторая половинка Николая».
Думалось еще немного и Николай займет директорское кресло, на всех уровнях открыто поговаривали об этом. И вот теперь он лежит, с виду бомж. А как живёт, чем занимается? Кто его знает... Не стану будить, решил я, посижу немного и уйду.
Но через пару минут Колян встрепенулся и, опираясь на локти, приподнялся, обвел мутным взглядом комнату:
- А! Ваагн, пришел!
- Добрый вечер, Колян, - улыбаясь, я протянул ему руку и помог сесть.
- Это ты хорошо сделал. А который час? - Спросил он и стал растирать виски. По красному с бордовыми переливами, напряженному лицу было понятно, что Колян страдает повышенным давлением.
Он сбросил сапоги на пол, толчком ноги задвинул их под кровать, содрал носки, отшвырнул от себя подальше в разные стороны и стал чесать почерневшие, покрытые трещинами неухоженные ступни.

- Вот такие-то дела, Ваагн. Попёрли меня с работы, паскуда там одна есть… - он сморщил лицо и усердно замотал головой:
- Между прочим, из-за тебя и поперли… Да, да ! За то, что таких, как ты, защищал…
- Настя надолго уехала?
- Да хер с ней! Настя. Что, больше баб нету? Пока ты при деньгах, да при деле, вертятся вокруг тебя, а как споткнёшься, так первыми же… Как крысы с корабля.
Я слушал его и не мог найти тему для живого, непринужденного разговора, тянуло помолчать. Но тишина угнетала, воздвигала между нами незримую стену отчуждения и все более отдаляла нас друг от друга, сказывалось отсутствие общения за эти годы.
Я решил воспользоваться случаем и напомнить Коляну о своём незавидном положении, полном тревоги и неизвестности, в каком оказался по неведомой мне причине. К тому времени у меня сложилась твёрдая уверенность в том, что и по истечении трехлетнего срока мне не разрешат покинуть остров, и это обстоятельство лишь усиливало моё беспокойство, если хотите, меня охватил страх за своё будущее, и ни на минуту не покидал меня.
- Колян, я давно хотел тебя спросить. Года полтора, уже два неполных прошло с тех пор, как однажды остановила меня Настя. Тогда она мне, вроде как по секрету, сообщила, что мне придётся все три года безвылазно сидеть на острове, мол, такое решение есть, три года не выпускать отсюда. Взяла с меня слово никому об этом не рассказывать, если кто узнает, то и Коляну, и ей попадёт. Я и молчал всё это время. Мог бы ты теперь объяснить - за что? Что я такого натворил?
- Настя ?! – взвизгнул Колян. - Актриса она, эта твоя Настя. Так мы сами поручили ей с тобой поговорить. - Колян стал бить себе в грудь, - Ты же пёр, как танк. Надо было как-то остановить тебя.
- А зачем меня останавливать, Колян?! Что я такое натворил?
- А ты своего дружбана Виктора Арнольдовича спроси.
- Я не знаю никакого Виктора Арнольдовича.
- Хватит. Ты эти сказки где-нибудь в другом месте рассказывай. Мне все известно, нам все известно.
- Колян, я тебе честное слово даю, я не знаю такого человека.
Колян почесал голову.
- Вы, по-моему, его Аркадьевичем звали. Так? Виктор Аркадьевич. Правильно? Был такой? Он по паспорту-то Арнольдович.
- Да, это известный поэт, автор более десятка книг, член Союза писателей.
- Известный? Нашел известного. Я известный, - он показал рукой на себя, - вот ты известный. А он кто такой? Да никто. Его можно было вот так, пальцем, как комара, - Колян красочно изобразил, как давил бы комара. - Да непонятно, чего цацкались с ним.
- Хорошо, у вас к нему претензии, а я тут причём?
- А при том, что не хера было всякие воззвания подписывать.
- Ничего я не подписывал.
- У меня на столе лежало открытое письмо с угрозами, там и твоя подпись стояла.
- Помню, один раз только...
- Один раз, один раз. Один раз саданул - уже не девочка.
- А потом там не было угроз.
- Ну, это как посмотреть...
- И только из-за этой подписи?
- Успокойся, не в тебе дело. Не обижайся Ваагн, ты ведь мелкая сошка, хотя и мой друг. Буянить начал тот черножопый поэт из Кубы, лауреат, у него регалий до хера. Как его звали?
- Николас Гильен?
- Он самый. Мол, не дают работать, хорошее дело губят. Вот и нужно было разбросать вас, всех подписантов, чтобы показать, что в Москве никого не осталось, некому строить этот “Глобус поэтов”. Все разъехались и забыли. Не веришь, езжай на Сахалин, Карапетян там окопался, между прочим, добровольно уехал. Мечтал на Сахалине работать, и сбылась его сокровенная мечта.
Колян злорадно рассмеялся, но, увидев моё помрачневшее лицо, осёкся и уже спокойно, вроде как с намерением успокоить меня, продолжил:
- Между прочим, меньше всего возни с тобой было. Только удочку забросили, ты тут же и попался на крючок. В Управлении над тобой, уж извини, ржали, аж животы надорвали.
- Ну хорошо, на пару дней-то мог поехать?
- На пару дней… а где гарантия, что ты бы вернулся? Вот-вот! Что-ж прикажешь, в наручниках тебя обратно на остров тащить? Уж лучше в психушку сразу... Мы ещё гуманно с тобой поступили. Я тебе серьезно говорю. Ты ведь многого не знаешь, и ни к чему тебе всё это знать. Живи, дыши свежим воздухом. По большому счету, к тебе нет претензий. Знаю, ты в партию рвёшься, никто не намерен тебе мешать. Но и, сам посуди, заслуг у тебя особых нет, чтобы без очереди, а очередь большая, если на пару лет задержишься, то вступишь. Дело закрыто, ты чист.
С иностранцами, правда, повозиться пришлось, сложности всякие, но нам основательно нервы этот сибиряк попортил, упирался падла, еле угомонили.
- А Урин ?
- Твой Арнольдович к себе на родину удрал, бросил вас всех и смотался.
Слушал я Коляна и понимал, что это, очередное, из ряда вон выходящее “открытие” вряд ли выдержит мой мозг. Смогу ли пережить и не свихнуться?..
Ради приличия я решил не спешить с уходом, но, к моей радости, Коляна потянуло ко сну. Он опять растянулся на диване, обнажив до колен свои большие, давно не мытые ноги, затем свернулся калачиком и чуть слышно прошептал: “Щас картошки нажарю…” Затем два раза громко пропукал хорошей автоматной очередью, сделав невозможным присутствие гостей в комнате, и его невнятное бормотание сменилось громким храпом.

57.

Таня открыла дверь и, увидев моё каменное лицо, обомлела.
- Опять тебе настроение испортили?
Я отмахнулся, дал понять, что пока не настроен обсуждать причину отсутствия сияющей улыбки на моей физиономии. Машинально обнял её, чмокнул в щёчку и прошёл в спальную комнату переодеться. Сбросил одежду, накинул халат, плюхнулся на диван и включил телевизор. Шёл повтор прошлогоднего концерта во Дворце Съездов, посвященного дню восьмого марта. На сцену, робко расшаркиваясь, вышел новичок, вертлявый такой мальчишка, внешне похожий на цыгана. Когда он проплясал свою песню, объявили, что исполнитель - лауреат, какого-то, уж и не помню, юношеского конкурса Валерий Леонтьев. «Точно, цыган» - подумал я и вспомнил, что со вчерашнего дня еще оставалась бутылка пива. Достал её, перелил содержимое в свой персональный пол-литровый бокал и уселся поудобнее. Таня молча прикорнула рядом и продолжила вышивать крестиком картину “Девятый вал” Айвазовского.
За Леонтьевым на сцену, тяжело поглядывая в зал, взошёл сам Иосиф Кобзон. Вот этот другое дело, по-военному вытянулся, и руку по ленински вскинул, брови нахмурил, парик поправил, сразу видно - наш человек.
Затем засверкал на экране своей лучезарной улыбкой легенда советской эстрады Леонид Утёсов и пропел свою коронную песню про Мишку, который уходит..
Всякий раз, когда я слушаю эту песню, не могу понять чем руководствовался Леонид Осипович, когда вносил эту песню в свой репертуар. Успел ли он прочитать текст песни, перед тем как начал её разучивать? Это ведь женская песня, и исполнять её дОлжно женщине.
"Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка -
То, что ты уходишь от меня".
Если бы эти призывы звучали из уст, к примеру, Клавдии Шульженко, то учитывая её любвеобильный характер, было бы понятно. Но когда женские воздыхания озвучивает мужчина, да ещё с главной трибуны Советского Союза, с Кремлёвской сцены, в стране где, за неимением иного предмета гордости, пропагандируется социалистическое целомудрие, задумываешься, с чего бы это.
Вроде бы Леонид Утёсов с виду нормальный мужик и в гомосексуальных связях не замечен. А там кто его знает, как говорят: “Чужая душа - потёмки”. Здесь как раз к месту поговорка “Из песни слов не выкинешь! И озвучивает вот уже не одно десятилетие, крепко сложенный мужик, каким нам представляется Утёсов, вот эти слова:
Я с тобой неловко пошутила,
Не сердись, любимый мой, молю.
Ну не надо, слышишь, Мишка, милый,
Я тебя по-прежнему люблю.
"Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка -
То, что ты уходишь от меня".
Самое парадоксальное кроется в том, что под воздействием авторитета великого Утёсова запели эту песню и другие исполнители мужского рода. Среди них отличились (Как сказал бы прапорщик Сидоров) Пётр Лещенко, известный дуэт Павла Рудакова и Венедикта Нечаева, группа Доктор Ватсон, Аркадий Укупник. Последний просто обязан был не упустить возможность подчеркнуть свою половую самостоятельность.
Но я отвлекся...
А впрочем я мысленно ещё у Коляна находился и по новой прокручивал его откровенное признание о безвыходной ситуации, в которой я оказался.
- Танечка, - я дотянулся до кнопок телевизора и приглушил звук, - сегодня зашел в гости к одному знакомому… Когда-то общался с ним… Его перевели в КГБ и он тогда сам отстранился от меня, а я не люблю навязываться… Вчера вечером случайно встретились, я с трудом его узнал, он пригласил, вернее, попросил сегодня к нему зайти. Сложно представить во что он превратился. Когда- то прилизанный, ухоженный… а вчера ко мне не он, а настоящий бомж подходит… Да любой бомж приличнее смотрится.
- Ваганчик, успокойся, - перебила меня Таня, заметив перемену на моем лице и стала по руке гладить:
- Ну его, не рассказывай, ты очень переживаешь.
- Да, наверно… Тебе и не интересно это…
Таня пересела ко мне на колени и обняла меня: - Я люблю тебя, глупый мой, ты мне очень дорог, не хочу, чтобы так переживал. Но если это для тебя так важно, то поделись, но не принимай близко к сердцу. У него своя жизнь, у тебя своя. К тому же, у тебя я есть.
Она улыбнулась и, намереваясь отвлечь от тягостных мыслей, крепко-накрепко сжала меня в своих объятиях. Я решил ответить ей поцелуем, но, стесненный в движении, угодил в шею, чем вызвал прилив искреннего смеха, заулыбался и, силясь освободиться из её объятий, слегка отодвинулся:
- Понимаешь, он мне такого наговорил, волосы дыбом, рассказал причину всех моих неудач... Как все странно… Какая-то бумажка, подпись… Господи, да выкинули ее и забыли. Но нет, ковыряются, создают проблему. Играют судьбами людей, вот именно играют. Забавляются. А потом, как дети, радуются тому, что удалось объегорить… унизить… Всего одна подпись и столько неприятностей! – я вскочил на ноги.
- Понимаешь? Всего одна подпись! Я вновь напрягся, заходил по комнате и, чтобы успокоиться, настежь открыл окно. В комнату ворвался свежий холодный воздух. Резвый ветерок, словно бы дорвавшись до свободы, лихо промчался по комнате, разметал стопку бумаг на табуретке по полу.
– Ну, всё, - рассердилась Таня, - дошел до ручки, сам убирай теперь.
Подобрав и сложив на место разбросанные бумаги, я вспомнил историю армянского поэта Гарика Бандуряна, которого так же, как и миллионов граждан нашей страны, коснулись репрессии сталинского режима, пересказал её Тане.
Гарик Бандурян в то время учился в девятом классе. Как-то поздно вечером засиделся он с товарищем у своего одноклассника. Ну и увлеклись ребята, решили создать, ни много ни мало, Армию сопротивления и, самим возглавить её. Для начала подготовили, так называемый призыв, или воззвание, к армянскому народу, мол, вставайте люди добрые на борьбу с советским строем. На листе, вырванном из школьной тетради, неровным почерком написали несколько строк и все трое подписались, представившись членами тайной армии освободителей Великой Армении от сталинского режима. Затем, уже за полночь, таясь и крадучись, прилепили это воззвание на стену одного из центральных зданий города. Разошлись по домам и … благополучно забыли. Но НКВД (переименованный уже после Сталина в КГБ) не дремал. Это воззвание, очевидно, первый же читатель аккуратно отодрал от стены и вприпрыжку на радостях, что может угодить нашим славным органам, блюстителям духовной чистоты советского общества, помчался в НКВД и сдал из рук в руки.
Как тут не вспомнить реплику Сергея Довлатова «Сталин, конечно, плох, но кто же написал четыре миллиона доносов?» Через три года у автора текста этого воззвания к армянскому народу, появилось желание стать чекистом. Он добровольно переступает порог этой организации, пишет заявление…
А в КГБ всё ещё продолжается поиск, не унимаются они, жаждут изловить членов тайной армии освободителей Великой Армении. Хотя даже мельком взглянув на школьный лист в клетку, опытным чекистам не сложно определить, что имеют дело всего лишь с чудачеством малолеток, я уже не говорю о том, что последующие годы показали, что это воззвание - один единственный акт, на который отважились члены этой “тайной армии освобождения”.
И все же дан приказ найти, поэтому «воззвание» размножили, и сотрудники КГБ принялись, не зная сна и отдыха, сличать почерк с отчетами бухгалтеров, с заявлениями молодых людей в ЗАГС, репортажами журналистов и свидетелей с места событий, научными докладами, кандидатскими и прочими диссертациями, и это мероприятие затянулось на три года. Когда чекисты совсем было приуныли, опустили руки, несостоявшийся контрразведчик, по совместительству командир тайной армии, сам явился в логово врага, ничего не подозревая и улыбаясь, вполне легально и добровольно, но сие обстоятельство блюстители правопорядка не приняли во внимание...
Казалось бы, на этом можно и поставить точку. Но чекисты не спешили потирать руки, так как им мало найти тайного, вернее, притаившегося врага и обезвредить его. Нужно это дело раздуть до нужной кондиции, до той, после которой последуют из Москвы объявления благодарности и дополнительные звездочки на погонах. Что и было с успехом осуществлено. Вся тайная армия в составе трёх подростков в силу тяжести содеянного - преступного намерения со всеми вытекающими отсюда последствиями - получила по заслугам, то есть по десятке на брата.
-Ты ещё легко отделался, не те времена, к счастью, - выслушав мой рассказ, вполне серьёзно заключила Таня.
Вспомнился мне ещё один эпизод “оттуда”, рассказанный в минуты откровения Гариком Аветисовичем, как мы в те годы к нему обращались.
У тюремного руководства сложилась, на первый взгляд, хорошая практика - за примерное поведение освобождать заключенных за полтора - два года досрочно, и в колонии заметно повысилась дисциплина.
Заключенные, уроженцы Армении и, в частности Еревана, когда среди счастливчиков оказывался один из них, снабжали товарища письмами и адресами своих родных и близких. Для писем использовали папиросную бумагу, но на ней много не напишешь, поэтому основное он должен был на словах передать, уже навестив родственников. За чашкой чая подробно рассказать о всех перипетиях тюремной нелегкой жизни. Но проходило время и выяснялось, что бывшие “коллеги” по бараку, оказавшись на свободе, забывали своих сокамерников, не навещали родственников и писем не передавали. Сложилось впечатление, что они попросту письма выбрасывали. Так продолжалось бесконечно долго, получали досрочное освобождение новые товарищи, а выйдя на свободу, тут же забывали о данном слове, хотя и, покидая тюрьму, клялись в обратном.
На очередной утренней перекличке начальство обрадовало и Гарика Бандуряна сообщением о досрочном освобождении, и как только заместитель начальника тюрьмы по политико - воспитательной работе перед строем зачитал долгожданный указ, товарищи принялись обнимать и тискать счастливчика. А Гарик им в ответ - пишите письма и адреса давайте. Махнули рукой друзья-товарищи, подняли его на смех, мол, не такие как ты в грудь себя били, обещали век помнить, куда уж тебе. Езжай-ка ты подобру поздорову, будь счастлив, даст Бог увидимся. А Гарик не унимается, на своём стоит: ” пишите письма!”
Что делать, нашпиговали его бушлат письмами, вшили крохотные листочки в рукава, в воротник и под полу, адресами снабдили. На следующий день администрация торжественно перед строем вручила ему приказ об освобождении и проездные документы и он под аплодисменты заключенных, волнуясь и неровно шагая, вышел за ворота тюрьмы.
А у самых ворот скамейка деревянная, Гарик, перед тем как отправиться в путь-дорогу, (до станции километра три идти) решил несколько минут на скамейке посидеть, успокоиться, подышать свежим воздухом, воздухом свободы. Сел, значит, откинул голову назад, небом любуется, размечтался о доме, о днях пережитых, о потерянном времени, которое теперь наверстывать нужно и засиделся чего-то. А напротив, поодаль солдаты стоят, он их сразу заприметил, но не придал им особого значения, пятеро краснопогонников с автоматами на груди, и главное, с ноги на ногу переминаются и в свою очередь на него посматривают.
Краснопогонники либо устали ждать, либо время поджимало, кто его знает, пошушукались и подошли к Бандуряну
- Ну, вставай, чего расселся, - рявкнул по привычке насмешливо и грубо один из них.
Бандурян, смиренно обратился к солдатам:
- Ребята, вы не по адресу. Я уже свободный человек, мне на станцию нужно.
И полез во внутренний карман за приказом об освобождении. Извлёк на свет божий вчетверо сложенный лист и стал трясущимися от волнения руками разворачивать. Рыжий низкорослый краснопогонник не выдержал его возни, злобно посмотрел на Бандуряна и выхватил листок. Не читая, невнятно проворчав, разорвал приказ на мелкие кусочки. Гарик Аветисович от неожиданности встрепенулся, но на него уставились дула пяти автоматов. Старший сержант, командир группы, в свою очередь вытянул из своего планшета лист с гербовой печатью и передал Бандуряну.
- Ознакомься, гражданин Бандурян.
Гарик Аветисович стал медленно вникать в текст, с трудом улавливая смысл. “ Транспортировать заключенного Гарика Аветисовича Бандуряна для дальнейшего отбывания срока в колонию № 134.”
И так, конвойные надели на расстроенного Бандуряна наручники и повели на ту же станцию. Уже в поезде до него дошло, что таким образом, администрация решала вопрос повышения дисциплины в колонии, и что ей, надо признаться, удавалось..
И эти письма не дошли до адресатов, и Бандуряна не дождались родственники заключенных, жители столицы Армении. И Гарик Аветисович Бандурян не выполнил своего обещания.
______

- Грустно, всё это, - закивала головой Таня, всё ещё не отпуская меня.
Крепко сцепив руки на моей шее, она прижалась губами к моему уху. Её тёплое дыхание посылало сотни мурашек по телу, побуждая меня настроиться на приятную волну... Но я, скорее всего, по инерции продолжал высказывать свои размышления вслух.
- В принципе, я даже рад, что попал сюда, где-то же надо было работать. А почему не здесь? Под Москвой, куда бы меня точно отправили, атмосфера ещё та! Один выпендрёж и высокомерие... Вот бы ещё мне в партию здесь поступить.
- А зачем это тебе нужно?
- Понимаешь, в нашей стране, чтобы сделать успешную карьеру, нужно иметь как минимум два документа: диплом и партбилет, тогда и достаток будет в доме.
- А какая связь, я ничего не пойму.
- Вот простой пример директор школы Клавдия Михайловна имеет оба документа и соответственно катается по заграницам, то в Париже, то в Берлине, а у Марии Васильевны, учителя физики, только документ-диплом и катается она либо в лес по грибы либо в деревню к родителям мужа картошку подбивать.
- А вот действительно. Ты прав! - воскликнула Таня, - какой ты смекалистый у меня.
- И в партию поступить на периферии шансов больше хотя и здесь и очередь нужно выстоять. и связи иметь.
Пришлось мне в Коломне практику проходить, целый месяц там кантовался, не понаслышке знаю. Там о партии и заикаться нельзя одни склоки да сплетни меня бы доконали. Здесь же прохожу хорошую школу.
И усмехаясь, добавил:
- Там, на материке, лишь единицы могут похвастаться тем, что работали на Сахалине, вот среди них теперь и я буду.
- Согласна, но там, на материке, ты бы лучшую выбрал, с такой как я и возиться бы не стал.
- За это время я, если не ошибаюсь, раз пять тебе предлагал расписаться. Вот шестой раз предлагаю, пойдем прямо завтра, подадим документы, - занервничал я.
- Не нужна я тебе, Ваганчик.
- Ты опять за свое. А я тебе нужен?
- Да.
- Тогда идем завтра.
- Завтра суббота.
- Ну, в понедельник.
- А вот в понедельник и поговорим. Допивай пиво, и идем спать.

 

58. Судьба человека

Уже в постели, когда мы от усталости откинулись друг от друга и рассматривали потемневшие брёвна потолка, я вдруг вспомнил старого человека, ещё одну жертву сталинского режима, в полной мере познавшего прелести самого гуманного строя в мире, если верить повсюду развешанным плакатам, с огромным серпом и молотом и мужиком со злобными глазами, либо с тем же мужиком, но сжимающим красный кулак огромного размера.
А вспомнил я его потому, что всё ещё находился под впечатлением своего же рассказа о сломленной жизни Гарика Аветисовича, который всю оставшуюся жизнь прожил, не пытаясь побороть в себе страх перед властью.
- Тань, ты спишь?
- Уже нет, - ответила, открыв глаза, Таня и придвинулась ко мне.
- Давай, рассказывай.
- Нет, я и не …
Таня усмехнулась, - а то я тебя не знаю. Слушаю.
Она, помахав указательным пальцем перед моим носом, заерзала на спине, устраиваясь поудобнее.
- Да, вот о Бандуряне рассказывал и вспомнил другую историю, не менее драматичную.
В Коломне, где я практику вместе с двумя однокурсницами Ириной и Ларисой проходил. Я рассказывал тебе об этом. Мы как-то вырвались в Москву и отец Ларисы, Владимир Сергеевич, чтобы рано утром нам не тащиться на вокзал, решил на своей шестёрке вечером нас в Коломну подбросить…
Я закрыл глаза и вспомнил тот холодный проливной дождь. Март месяц, как всегда, выдался слякотным и морозным. За полночь температура опускалась ниже нулевой отметки и лужи сковывала тонкая корочка льда.
И тот вечер не стал исключением. Мы только выехали из Москвы, как полил дождь и через щётки стеклоочистителей, которые, издавая неприятный скрежет, отчаянно метались по стеклу, не в силах справится с дождём, мы увидели на обочине сгорбившуюся фигуру человека...
… Это был глубокий старик, под девяносто лет. Он стоял, понурив голову, не пытаясь уберечься от дождя. Всматривался вдаль, не голосовал, очевидно рассчитывал, что кто-то из водителей смилостивится и притормозит. Этим водителем и оказался отец Ларисы Владимир Сергеевич. Мне пришлось выскочить под дождь и пересесть на заднее сиденье к девушкам, а старик, кряхтя и изливаясь в благодарностях, уселся на моё место, рядом с отцом Ларисы.
Владимир Сергеевич сразу предупредил, что за проезд он денег не возьмёт, но и с дороги сворачивать не станет, если устраивает, то.... Старик охотно закивал головой и, растягивая слова, ответил, - и на том спасибо, барин.
Проехали молча несколько сёл и, когда впереди замелькали огни на фасаде небольшого строения, Лариса тронула отца за плечо:
- Пап, ты ведь обещал!
- Действительно! - отозвался отец, сбавил скорость и обратился к старику, - если не торопитесь, здесь “Чебуречная” рядом. С куриным бульоном, ох как вкусно, пойдемте, поужинаем, я угощаю.
- Спешить-то мне некуда, разве что… - сделав паузу, вздохнул старик и, соглашаясь, кивнул головой. Затем повернулся к нам и, лукаво прищуриваясь, добавил, - а я, признаюсь, давненько не ел чебуреки, старуха моя славно готовила, да куда уж теперь....
- Дедушка, а я их каждый день ем, - не дослушав деда, гордо выпалила Ирина, у которой уже наблюдались признаки полноты.
- Не надо ля-ля, - фыркнула Лариса.
Но диалог, грозивший перерасти в очередную перепалку, а может быть и сору, так и не получив продолжения, прекратился, так как в эту минуту мы подъехали к “Чебуречной”.
Вышли из машины и вприпрыжку, спасаясь от дождя, помчались под козырёк, зависший над дверью ярко освещенного заведения.
В полутемном зале, несмотря на дождливую погоду, сидело немало народу, но мы заметили свободный столик в углу, и я поспешил, сбивая стулья и официантов, занять его. Тут же подошла молодая пара и попыталась отжать половину стола, но вовремя подоспело подкрепление и молодые ретировались, поняв , что мы и числом и уменьем наголову их превосходим.
Мы расселись. Владимир Сергеевич сел рядом со стариком и протянул ему руку:
- Я - Владимир Сергеевич, главный инженер металлургического завода “Серп и Молот”.
- А я - Семён Васильевич Скворцов, уже полвека, как безработный. А в прошлом сотрудник МГБ, из отдела внешней разведки.
- Скворцов, вы говорите ?
- Уже восемьдесят шестой год, как Скворцов.
- Я кажется что-то слышал о вас… Если не ошибаюсь, там такая запутанная история…
- Да, она самая. Одно время журналисты наседали, а потом остыли.
- Вы смогли Абакумова вокруг пальца обвести и уйти от ареста, - стал вспоминать Владимир Сергеевич
- Да, - самодовольно улыбнулся старик и загрустил, уставившись в одну точку.
Официант уже расторопно расставлял чашки для горячего бульона и тарелки для чебуреков и беляшей.
Как вдруг старик сказал:
- Наши войска по всему фронту отступали, и наш батальон попал в окружение...
Я закрыл глаза и почувствовал в воздухе запах гари, увидел, как вдоль по горизонту, за спинами сидевших напротив меня Ирины и Ларисы, горят подбитые грузовики и танки. Перед моим взором всплыла мрачная картина поля боя. Заухал миномёт, да так оглушительно близко, что ударное эхо с болью отдавалось в ушах.
...Мы то держались до последнего, а с флангов не выдержали, вот немцы круг и замкнули, - не глядя ни на кого продолжил рассказывать старик,- радист погиб, мина шарахнула рядом и рация накрылась, осколки насквозь её прошили, связи никакой, и непонятно, то ли отступать, то ли наступать и, главное - в каком направлении?
А немцы вычислили место, где окопалась, обложившись гранатами и выставив из травы дула автоматов, оставшаяся в живых горстка солдат и били прямой наводкой. Каждый взрыв уносил жизни нескольких солдат. Ухнет выстрел и вскрик, и сердце сжимается от горькой обиды за то, что вот так бесславно погибают ребята..
Ведь на открытой поляне, куда загнали немцы остатки батальона, укрыться было негде и нечем. Лес, окружающий опушку, заняли фашисты, залегли в деревьях и кустах, подтянули пушки, к тому же был слышен гул приближающихся танков. Ждут подкрепления, чтобы окончательно сломить сопротивление - это понимал каждый солдат.

59. Неравный бой.

Вечерело.
- Если продержимся до темноты, может потом сможем выбраться, прошептал на ухо Миколе, старшине первой роты, командир второй роты капитан Семён Скворцов, а в эту минуту самый старший по званию и стало быть командир батальона.
- Еще часа три держаться надо, но это нереально, танки вот-вот, минут двадцать и доберутся до нас, тогда фрицы, прикрываясь танками, просто сметут нас, возразил Микола. - Надо прорываться.
- Легко сказать, прорываться, половину солдат положим.
- Но половину сохраним, а так все погибнем. Фашисты никого не пощадят, слишком много своих они потеряли сегодня. Только я один три танка подбил. Неудачно бросил гранату и первому танку гусеницу покорёжил; я притаился в кустах и как только они выползли из люка, с трех метров уложил. Васька, убили его, мина рядом упала, свалился, как подкошенный, так он человек десять в первом же рукопашном свалил. Не ждать нам пощады.
- И все таки…
- Нет, командир, поднимай в атаку, вон к тем деревьям рванем.
Капитан встал на одно колено, осмотрел “свое войско”, затем поднялся во весь рост, поправил ремень, еще раз окинул взглядом оставшихся в живых солдат. “Человек тридцать осталось, - прикинул про себя он и громко, зычным голосом, подняв “Макарова” над головой, прокричал:
- Батальо-о-о-о-он ! В атаку, за мной ! За Родину-у-у-! За Сталина !!! Вперё-ё-ё-ё-д !
Бойцы с глазами налитыми злобой и ненавистью проявляя огромное нетерпение, в ожидании приказа, понимая, что это единственный выход, что останется в живых только тот, кто прорвется, выпрямились во весь рост и рванули вперед с криками "а-а-а-а, ма-а-а-ть твою-ю-ю!" в сторону спасительных деревьев, на ходу расстреливая последние патроны.
В ответ заголосил пулемет и до десятка немецких автоматчиков били в упор по поднявшейся в последнюю атаку небольшой горстке солдат, оставшейся от батальона. Солдаты падали на землю, вздрогнув и корчась от мучительной боли, но всё реже и реже звучали выстрелы и с немецкой стороны.
Лишенная всякой логики дерзкая атака застала врасплох немцев и они дрогнули. Несколько солдат вермахта, поддавшись панике, стали отступать лихорадочно поливая небо трассирующими выстрелами. Их настигали в одних случаях пули, в других - лопаты. Семён с двумя солдатами обошли спрятавшегося в кустах пулеметчика и стремительно выросли у него за спиной. Пулемётчик, услышав шорох листьев и треск веток, повернулся и капитан успел разглядеть исказившееся от страха лицо немца - безусого подростка. Сержант Владимир, здоровый гигант вырос над ним и несколькими ударами, ухая и кряхтя, размозжил ему голову пехотной лопатой. Применил лопату , так как патроны у него закончились едва батальон поднялся в атаку.
Бойцы радостные и возбужденные продолжали продираться сквозь лес, уже не стреляя, так как убедились, что вырвались из окружения. Они бегло осматривали друг друга, желая определить кто выбрался из этой бойни, а кто остался лежать на поле боя. Добравшись до небольшой опушки, капитан, тяжело дыша, остановился и негромко, обращаясь ни к кому конкретно, сказал:
- Привал, отдохнем, теперь можно.
Солдаты побросали автоматы и повалились на пушистый, не тронутый войною снег и свалились, кто где стоял, от усталости. Вдруг бойцы насторожились, из глубины чащи послышался крик, более похожий на стон. Капитан поднялся с места:
- Я разберусь, всем отдыхать.
Выбрал из кучи трофейного оружия автомат, проверил наличие патронов и, повесив его на плечо, ушел в лес. Из леса ещё раз вскрикнули, но теперь уже ясно слышался стон и капитану показался голос знакомым. Он выбрался из лощины и, принимая меры предосторожности, преодолел свободную от деревьев лужайку и снова углубился в лес. Пройдя ещё несколько метров, уже издали, заметил воина распластавшегося на снегу с автоматом в руке. Боец истекал кровью, под ним образовалась лужа крови. Капитан мысленно похвалил себя за то, что в последнее мгновение прихватил с собой санитарную сумку, и заторопился к нему. Раненный услышал шорох листьев, заерзал на месте, но не в силах был повернуть голову. Широко открытыми глазами, он смотрел в небо.
- Женя ! - узнал младшего лейтенанта Семён.
- Это я, товарищ, капитан, - прошептал Евгений Петров.
Женя, студент пятого курса МФИ имени Баумана, подающий надежды молодой ученый, в первые же дни войны отправился в военкомат и добровольно ушел на фронт, оставив дома беременную молодую супругу Катерину. Через два месяца она родила ему богатыря и его назвали Ильёй в честь Ильи Муромца. А недавно, перед боем, он получил из дома письмо с фотографией двухгодовалого малыша-крепыша.
И вот теперь, Евгений Петров, окровавленный, лежал без какой либо надежды выжить - разрывная пуля вспорола ему живот. Кишки, и другие внутренности вывалились наружу и пульсировали в крови.
- Помогите, товарищ капитан, - прохрипел Петров пересохшими губами и упёрся взглядом в склонившегося над ним командира.
Командир, в свою очередь, в подавленном состоянии смотрел на него и искал слова утешения, но не мог найти. Его охватил нервный тик, губы вздрагивали, в горле пересохло. Он нежно гладил холодную, теряющую краски жизни щеку Петрова.
- Помогите, - прошептал Женя ещё раз, но уже тише.
А как помочь? Да будь хоть рядом даже госпиталь, вряд ли удалось бы его спасти, а теперь, тем более.
- Это всё … чем я могу… тебе помочь, - с трудом выдавил из себя командир и дрожащей рукой достал из кобуры пистолет, и приложил к виску умирающего бойца
Младший лейтенант дёрнулся и, очевидно, вспомнив что-то хорошее, улыбнулся. Капитан ладонью прикрыл ему глаза, вытащил из-за его спины вещевой мешок, с трудом развязал промерзший узел, достал военный билет и пачку писем. Переложил в свой планшет, и, уже не оглядываясь, направился к батальону.
Солдаты слышали выстрел и с тревогой ожидали возвращения командира. Тот появился из леса, понуро опустив голову, и не глядя ни на кого, приказал старшине Котузо Миколе построить батальон.
Солдаты выстроились по росту. Старшина Котузо, чеканя шаг, подошел к капитану и, приложив руку к растопыренной ушанке, доложил:
- Товарищ капитан, батальон в составе девяти солдат, построен.
- Вольно,- скомандовал командир:
- Бойцы, - обратился он к батальону, - нам нужно идти на восток. Я не вполне уверен, что мы полностью вырвались из окружения. Вполне возможно, что нам ещё предстоят бои. Приказываю выбросить все лишнее. Будем идти ускоренным шагом, чтобы догнать наши войска.
В это время послышался треск сосновых веток и из-за деревьев показались два испуганных немецких воина, бойцы в панике похватали трофейное оружие, но увидев растерянных фрицев с поднятыми руками, опустили дула автоматов вниз. Но когда, дрожащие от холода и страха, фрицы промямлили, - T;te uns nicht, Hitler kaput, wir geben auf. (Не убивайте нас, Гитлер капут, мы сдаемся.) вновь вскинули автоматы. Началась лихорадочная пальба. С первых же выстрелов немцы судорожно дёргаясь, повалились на землю, но солдаты продолжали, не жалея патронов, всаживать в их тела пулю за пулей. Напрасно капитан трясся от возмущения, требовал прекратить огонь. Солдаты остыли лишь после того, как Скворцов вместе со старшиной взялись отбирать оружие.
Вдруг в этот момент тело одного из фрицев в конвульсиях задергалось, это заметил ефрейтор Николай Онуфриев. Он вскипел и нечленораздельно завопив, “А-а-а-а-а, ю-у-у-у-, а-а-а-а-" выхватил финский нож и, размахивая острым лезвием, набросился на фрица. Упал на него и стал наносить удары по лицу, превращая мертвеца в багровое месиво. На этот раз никто не решался остановить солдата, подойти, образумить, пока сам Онуфриев не ужаснулся, увидев свои руки по локоть красные от фашистской крови.
Он отпрянул от фрица, сел на снег и беспомощно запричитал:
- Ну, кто вас просил, чего вы попёрли к нам, что вам от нас надо, мать вашу ?..
Командир подошёл, присел перед потерявшим голову Николаем и принялся оттирать снегом багровые руки ефрейтора:
- Коля, нам пора, давай я помогу тебе.
Подошёл и старшина, а следом и рядовой Сергей Орлов, земляк и одноклассник Николая.
- Давай Коля, вставай, идти надо, немцы совсем рядом…
Помогли ему подняться, стряхнули с его гимнастерки прилипшие куски окровавленной плоти немца...
------
Через несколько минут батальон, в составе девяти бойцов, не считая старшины и капитана, уходил на восток.

60. Лже-племянник

На третьи сутки бойцы добрались до своих, попали прямо в знакомое хозяйство полковника Виктора Арефьева, с которым вместе два месяца держали оборону на Днепре. Полковник Арефьев, добродушный полный человек, как только доложили ему о том, что прибыли бойцы, вырвавшиеся из окружения, вышел им навстречу и, не удержавшись в чувствах, обнял каждого бойца, и не дав толком доложить капитану Скворцову, прервал его, не к месту бравурную речь, повел в штаб.
Однако в штабе дивизии, по непонятным причинам, не разделили восторг полковника. Дерзкий прорыв не отметили ни приказом, ни, ожидаемыми наградами более того, командование решило не восстанавливать батальон и, к огорчению солдат, распределило их по другим подразделениям полка.
Разгадка наступила вечером третьего дня, когда к капитану, который готовился ко сну, и сняв сапоги, и расслабившись, с умилением рассматривал новые портянки, подошёл майор СМЕРШа Поляков. Познакомились, тот попросил подробно описать всё, что известно капитану о бойцах. Как они себя вели в период, когда батальон находился в окружении. Не запомнилось ли что подозрительное в поведении некоторых бойцов, когда прорывали кольцо и выходили из окружения, и главное вспомнить, не отлучался ли кто-либо из бойцов из расположения батальона находясь в блокаде?
Капитан Скворцов понял подоплеку вопроса, он искренне признался, что не может ручаться за каждого бойца. Ежедневные бои изматывали солдат, подчас проходили в вечерней мгле, и как вёл себя тот или иной боец, затрудняется ответить, но добавил - в целом, у него нет нареканий и претензий ни к одному из оставшихся в живых солдат.
Позже выяснилось, что с этими вопросами майор СМЕРШа подходил к каждому бойцу и все бойцы в один голос заявили, что все храбро сражались и никто никуда не отлучался.
Войну капитан Скворцов закончил в звании майора и поступил на службу в Министерство госбезопасности в отдел внешней разведки, и к 1948 году получил звание подполковника, стал начальником отдела. Казалось бы, карьера удачно сложилась, но семьёй не обзавёлся, хотя свободных девушек вокруг не перечесть, у многих не вернулись с войны, друзья, женихи, мужья.
Сблизился с одной женщиной, но до свадьбы дело так и не дошло. Не сошлись характерами. Она тоже, как и Семён, прошла по дорогам войны, вдоволь наглоталась всякого дерьма, и оказалась не способной к семейной жизни. Её больше тянуло в шумные компании, на вечерние посиделки, где можно и выпить, и покурить, и повеселиться, и погрустить, чтобы заглушить горечь, осевшую за годы военного лихолетья в груди, выветрить из своей жизни тяжелые страницы горьких лет.
В комнате, которую ему временно выделили в коммунальной квартире ведомственного дома, дым столбом стоял, казалось, папироса “Беломор канал” приросла к её пальцам. А Семён, вернувшись с фронта, нашел в себе силы бросить курить, поступил на Высшие военные курсы для командного состава, засел за учебники.
А её и не тянуло в семейный очаг, возвращалась иногда далеко за полночь, вдребезги пьяная, и с порога, едва шевеля языком, набрасывалась на него, с обвинениями во всех смертных грехах. Винила его и в том, что жизнь наперекосяк пошла, сокрушалась, что её довоенный жених забыл обещание, данное на Кузнецком мосту перед уходом на фронт, и женился на другой. И ещё многое вспоминала, по мелочам; придиралась, что посуду плохо помыл, остались разводы на ножах, и хлеб не сообразил купить.... Оказалось слишком хлопотным, это дело, семейная жизнь и надежды иметь добрую, внимательную супругу разбились о подводные камни психологической несовместимости.
На том и расстались.
Семён тяжело переживал разрыв и твердо решил больше не делать попыток наладить свою холостяцкую жизнь, лучше уж одному в тишине дни и вечера коротать, чем в дыму и скандалах. Оставшись один, он с головой ушёл в работу, бывало до полуночи засиживался в рабочем кабинете. Его добросовестное отношение, если хотите, рвение, не осталось незамеченным, его часто ставили в пример, призывали молодежь на него равняться. Радужные перспективы рисовались ему в его воображении, но в январе 1948 года поступил первый тревожный сигнал: троих бойцов, его сослуживцев, вырвавшихся вместе с ним из окружения, вместо ожидаемой награды, хотя бы медалью “За отвагу”, арестовали и приговорили к десяти годам лишения свободы без права переписки, что означало - Высшую меру наказания, то есть расстрел. Через полгода арестовали, по той же статье, старшину Миколу Котузо и ефрейтора Евдокимова.
Зловещая тень нависла над его головой. Семён никогда не забывал ехидную ухмылку майора СМЕРШа Полякова и его тщетные попытки выявить среди бойцов хотя бы одного завербованного немцами бойца, для внедрения которого в наши войска фашисты якобы и организовали этот спектакль, позволив бойцам разорвать кольцо окружения и вырваться наружу. Одним словом, подвига-то и не было. Налицо - предательство, которое не удалось доказать, а потому, самым разумным, для умников из НКВД оказалось решение отыскать всех бойцов и уничтожить. Чем они и занялись.
Семёну не нужно было долго объяснять, что очередь дойдёт и до него и он решил принять превентивные меры, быть готовым и к такому развитию событий.
Неожиданно вспомнил, как неделю тому назад он зашел в соседний отдел за чернилами и увидел старого человека, пришедшего просить о помощи, узнать обстоятельства гибели без вести пропавшего племянника, рассчитывая, что это поможет ему, как единственному родственнику пропавшего получать пособие по потере кормильца. Он сидел к Семёну спиной свернувшись в три погибели и представлял собой жалкое зрелище .
Интуиция подсказывала разобраться в этой истории, может быть стоит опереться на неё и Семён пошёл в соседний отдел к инструкторам. Старший инструктор Марина Владимировна перебирала бумаги:
- Мариночка, к вам на прошлой неделе старик приходил, племянника искал, помните? - обратился он к ней, - Пожалуйста, дайте мне его папку я полистаю.
- Хорошо, Семён Гаврилович, - через пару минут занесу к вам. А что вас заинтересовало?
- Надо кое-что проверить, - уклончиво ответил Семён.
Через полчаса Марина Владимировна положила на стол Семёна тонкую серую папку.
И так, зовут этого старика Степан Иванович Савельев.
Несколько документов и пожелтевшее фотография, на которой Степан Иванович позирует с братом и с племянником Семёном, тёзкой, стало быть. Если на глаз прикинуть, то на этом фото мальчишке лет пять или шесть, не больше.
Приложена справка из сельсовета о том, что дом № 15 по улице Советской в селе Демидово, принадлежит Степану Ивановичу
- Выписка из трудовой книжки, справка из Райсобеса о размере пенсии и его письмо - с просьбой отыскать место гибели племянника. Из письма видно, что последний раз он встречался с племянником восемнадцать лет тому назад, то есть вряд ли и узнал бы его, если бы они сегодня встретились, К тому же старик плохо видит. Семён вспомнил, как старик то и дело, поправлял очки с треснутыми потемневшими от времени стеклами.
Семён подготовил запрос о судьбе племянника, Семёна Васильевича Савельева в Военный архив.
И вскоре пришёл ответ, из которого следовало, что младший лейтенант Савельев погиб на теплоходе “Армения”, в Чёрном море. Теплоход направляясь из Севастополя в Туапсе, 7 ноября 1941 года, попал под огонь немецких торпедоносцев и после попадания ракеты в носовую часть, в считанные минуты, пошёл ко дну.
Нужно отметить, что на борту находилось, по оценкам историков, не 4 тысячи, как заявлено в списках, а более семи тысяч бойцов. (Администрация корабля посчитала подготовку полного списка пассажиров слишком хлопотным и ненужным делом, ведь по прибытии в Туапсе, вся документация всё равно подлежала уничтожению)
Отсюда и получается, что более трех тысяч погибших бойцов, из-за халатного отношения к возложенными обязанностям, оказались в списках без вести пропавших, среди них и Семён Савельев. Вот и выходит, что согласно логике, место гибели Савельева известно, но согласно сохранившейся документации, нет. Трактуй как хочешь, хотя чиновники, естественно, посчитали нужным придерживаться буквы закона, то есть записали его в “без вести пропавшие”.
В ближайшее воскресенье Семён, на служебном “Москвиче”, отправив водителя отдыхать, поехал в село Демидово. Увидел деда, тот возился во во дворе и, сидя на траве, усердно вколачивал тыльной стороной топора в землю березовый кол.
Провел Семён у дома старика минут сорок. Он с любопытством наблюдал за умелыми действиями деда и, лишь после того, как тот ушёл в избу, развернул “Москвич” и вернулся в Москву.
Отдел внешней разведки, которым он руководил, занимал три комнаты. Два окна его просторного кабинета смотрели на площадь Дзержинского и солнце светило весь трудовой день, а у сотрудников отдела, молоденьких женщин-инструкторов окна находились в тени и были обращены во двор. К окнам примыкала облезшая крыша соседнего крыла, оттуда несло сыростью и имело неприглядный вид.
И когда в понедельник Семён с утра зашёл к девушкам и сообщил, что намерен обменяться с ними комнатами, молодые чекистки обомлели от радости и, приветствуя решение начальника, повскакали с мест, бурно захлопали в ладоши. Семён поняв, что возражений не последует, с облегчением вздохнул. А ведь могли бы заныть, мол, - “ Ой не надо, мы уже привыкли и т.д.”
Он вернулся к себе в кабинет и тотчас же вызвал заведующего хозотделом Игнатенко, распорядился вечером перенести мебель и для себя попросил используя легкий стройматериал, отделить небольшой угол вместе с окном под комнату отдыха, а заодно и убрать с глаз неприглядный вид.
Намечалась поездка в Финляндию. Руководство поставило задачу встретиться в небольшом финском городке Иматра с резидентом передать тому новую, более совершенную аппаратуру для прослушки - “Эндовибратор” последней модели и забрать накопленный им материал. Семён, к удивлению подчиненных вызвался поехать сам. Ему подготовили проездные документы и зарубежный паспорт по его просьбе выписали на имя Семёна Васильевича Савельева, погибшего племянника того пожилого человека. Через час вернулся в отдел подготовки документов и попросил выписать ему ещё и внутренний паспорт на это же имя, мотивируя тем, что с резидентом придется встречаться и в здесь, в Москве, а лишняя информация тому не к чему.
Вернулся из Финляндии, на отлично выполнив задание, и в первое же воскресенье, уже на своей “Победе”, помчался в село Демидово.
Деда застал во дворе, тот возился с деревянной рассохшейся бочкой, подтягивал железные обручи. Семён припарковал новенькую “Победу” вплотную к забору, так что бы ни у кого не возникало сомнений в том, к кому в гости приехал владелец этой машины. Вышел из машины, громко хлопнув за собой дверью, и окликая деда подошел к калитке:
- Дядь Стёп ! Дядя Степан!
Не дожидаясь ответа, сам отворил калитку и, радостно улыбаясь, направился к деду, - не узнаешь племяша? - Не своим голосом от нахлынувшего волнения, закричал он.
Степан Николаевич в первую минуту посмотрел на незнакомца и стушевался было, но видя восторг на лице приезжего и судя по всему уверенного в себе и далеко не бедного человека, облегченно вздохнул, не особо вникая в то, что происходит, но в глубокой уверенности, что Бог ответил на его молитвы.
И вдруг до него дошло, - Это ведь Семён, племянник! - он охнул, хватаясь за сердце, попятился назад и присел на бочку.
Семён поспешил к нему и крепко обнял деда
- Он самый, дядя Степан! Дорогой мой, как я мечтал об этой встрече. Верил, что увидимся и не сомневался ! - тряс он деда в порыве наигранной радости. У Степана Николаевича текли слезы, он растерянно изучал гостя, пытаясь разглядеть, уловить черты своего племянника и не мог. Это замешательство не осталось незамеченным, но Семён продолжая продавливать свой сценарий, подвел Степана Николаевича к “Победе”:
- А я тебе гостинцев привез, сейчас распакуем.
- Так что ж мы во дворе-то стоим? - всполошился, рассматривая новую “Победу”, Степан Николаевич, - давай в избу войдём, - потянул он за рукав.
- Успеется! - браво парировал лже-племянник, - и, широко раскрыв багажник, стал деловито выгружать коробки с продуктами.
Дед смотрел на дорогие продукты, не веря своему счастью, шмыгал носом и твердил:
- Не надо было, Сёма, у меня ведь всё есть. Сейчас картошечки наварим и самогоночка есть, ух, крепкая, я ведь не разучился её гнать. Мы с твоим отцом, царство ему небесное, бывало сядем...
Он говорил без умолку и не мог глаз отвести от бутылки Московской водки, армянского трехзвездочного коньяка и “Советского шампанского”. А ещё, из багажника выглядывал целый ящик настоящего лимонада. И ящик пива “Жигулевское” приметил дед рядом с домкратом и насосом. “Племянник” передал Степану Николаевичу авоську с литровой банкой кабачковой икры и двумя рыбными консервами в томатном соусе, зеленого горошка и ещё уйму всего, чего дед сразу и не разглядел, а сам подхватил и понёс коробку с макаронами и мясными изделиями: килограмма три сосисок , колбасы докторской с полпалки и чего-то ещё, в отдельной коробке, вероятно конфеты. Стали заносить в дом. В два захода не управились пришлось лже-племяннику в третий раз идти. Дед разложил продукты по полкам в своей кладовой и засуетился с картошкой.
- Дядя Степан, давай картошку в мундире сварим, давно не ел, - вошёл в избу лже-племянник с ящиком пива в руках.
- А можно и в мундире, у меня картошка хорошая, такая рассыпчатая. - Согласился Степан Николаевич.
Совместными усилиями накрыли на стол, тут как раз и картошка разварилась. Решили начать с “Московской”, а коньяк для гостей припрятать. Только разлили, как стук в дверное окно и сразу же дверь стала скрипя открываться и показался, покрытый дорожной пылью, правый сапог младшего лейтенанта, участкового Вани, затем появилось его же массивное брюхо трясущееся над ремнём, а там уж очередь дошла и до второго, левого сапога, также грязного по щиколотку и завершали это шествие мятые погоны на плечах и голова на толстой жирной шее.
В послевоенные годы не часто встречались люди такой полноты, по той простой причине, что еды не хватало. Народ с трудом перебивался с хлеба на воду, имея лишь самое необходимое и участковый не являлся исключением. Но на его беду, он, будучи неженатым представлял собой особый интерес у женской незамужней части населения, которая и откармливала его желая привлечь к себе его внимание.
- Здравия желаю, - гаркнул он бегло осматривая гостя и содержимое стола.
- Проходи, Ванечка, - обрадовался дед непрошенному гостю, - мой племянник нашелся, радость то какая. Теперь и помирать можно.
Степан Николаевич с лже-племянником поднялись из-за стола и каждый на свой лад принялись приглашать представителя власти разделить с ними трапезу.
- Нет, нет, садиться не буду. Служба. Делов полно. А стопочку можно.
Пока Степан Николаевич искал нужную рюмку, чтобы граммов на 100-150 тянуло и возился с бутылкой, лже-племянник коротко представился, для убедительности протянул участковому паспорт, выписанный несколько дней тому назад для встречи с резидентом в Москве. Тот деловито перелистал все страницы и, возвращая, сказал:
- Ну вот и хорошо, а то Степан Николаевич совсем измаялся. Плохо ему одному, годы не те.
Наконец Степан Николаевич управился и участковый Ваня поднял рюмку.

- Измучил меня совсем дед, найди, мол, моего племянника и всё тут. Ну как мне вас найти, если вы на Чукотке окопались? - вопрошал участковый рассматривая сквозь окно новенькую “Победу” и, шумно выдохнув, осторожно поднёс полную рюмку ко рту. Точным проверенным движением одним махом опрокинул рюмку в рот.
- Теперь-то чаще станете приезжать, от Москвы то здесь всего ничего?
- Вань, теперь каждый выходной… дядю я одного не оставлю, - заверил участкового вовсю улыбаясь лже-племянник.
Степан Николаевич забрал у Вани рюмку и, наполнив её до краёв, передал ему.
- Какой ты шустрый, дед, - радостно воскликнул участковый, - прямо помолодел, как племянника встретил. А водочка хороша! Для москвичей из отборного зерна её, окаянную, гонят, а наша кислая какая-то и градус не тот. Нет, не тот. Ну, давайте за вас. Чтоб не болели и начальство уважали, - и опрокинул вторую рюмку вслед за первой. Отстранил рукой огурчик на вилке, приготовленный дедом.
- Вчера иду по Садовой, - начал рассказывать участковый, - а сынишка Ольги, вдовы, Андрейка, такой карапузик, мимо меня прошмыгнуть норовит, ни здравствуй, ни до свидания. Я его хвать за ухо, и на полметра от земли оторвал, качаю его, как на батуте, да приговариваю: Начальство уважать надо, начальство уважать надо. Гы-гы гы.- Рассмеялся Иван, - Опустил его на землю, а он вырвался, стервец, да как рванёт от меня, ну умора... Да чего ж ты делаешь. Николаич, куда третью-то?!
Увидев третью полную рюмку в руках Степана Николаевича, участковый прервал свою самодовольную речь о новом методе воспитания подрастающего поколения и послушно взял рюмку в руки.
- Вот что я скажу, Сёма, береги дядю, уважай, не оставляй его одного. А эту, - он с умилением посмотрел на полную рюмку в руках, - я на посошок выпью и айда, не буду мешать вам, вам есть об чём погутарить.
Опрокинул третью так же умело, как и предыдущие, подтянул штаны и вышел осторожно прикрыв за собою дверь, оставив Степана Николаевича с бутылкой, в которой водки осталось только на самом донышке. Степан Николаевич с удивлением посмотрел на бутылку и озарился радостной улыбкой:
- А мы сейчас мою попробуем!
И полез в погреб.
И просидели дядя с лже-племянником до самого утра. Больше говорил дед, а лже-племянник, как и положено младшему, слушал. Это нравилось Степану Николаевичу, ведь молодежь нынче не та пошла, не успеешь и рта раскрыть, как они о своём гутарят.
С тех пор каждое воскресенье и все выходные, праздничные дни лже-племянник проводил с дедом и помогал по хозяйству. За год и крышу перестелили и стены подправили, опять же новыми обоями поклеили, заменили треснутые стёкла, работы хватало…
Зачастила к ним в гости соседка Мария Ивановна, учительница географии в местной школе. И как только она появлялась в избе, Степан Николаевич неожиданно вспоминал, что ему позарез нужно отлучиться, либо в сельмаг, гвозди купить, либо к куму зайти, тот на другом конце села живёт и оставлял их одних, возвращаясь лишь поздно вечером.

А в душе у Семёна тревога нарастала, за это время арестовали еще трёх бойцов, один из них, сержант Копылов, в милицию устроился, казалось бы проверенный, да перепроверенный, ан нет, и у него нашли червоточину. Кольцо сжималось.
Семён сделал последнее приготовление перед возможным арестом - написал заявление об уходе с работы, вложил в конверт, заклеил и передал секретарше со словами:
- Сохрани конверт у себя в сейфе. Скорее всего оно и не понадобится, но если я тебе, может быть, в присутствии неизвестных лиц скажу, отправь в канцелярию - отправишь.
Впоследствии выяснилось, что заявление об уходе сыграло медвежью услугу Семёну, оказалось единственной ошибкой в целом комплексе приготовлений.
25 декабря 1950 года в кабинет к Семёну вошёл капитан НКВД с тремя солдатами внутренней службы, он, не без волнения приложил руку к козырьку и доложил:
- Товарищ подполковник, нам приказано доставить вас в третий отдел.
И положил перед Семёном вчетверо сложенный лист бумаги.
Семён прочёл и усмехнулся, захлопнул рабочую папку. С минуту сидел в оцепенении, затем пришёл в себя.
- Понимаю, - сказал он,- доставить, значит доставить.
Затем, показывая на рабочую увесистую папку, обратился к капитану,- здесь готовые письма, их разослать нужно.
Капитан с пониманием кивнул головой.
- Даша, - громко крикнул Семён и тот час же вошла перепуганная неожиданными визитёрами секретарша:
- Дашенька, - он протянул ей папку, - отправь эти письма и то, что для канцелярии предназначено.
Даша вздрогнула и незаметно кивнула головой. Семён понял, что любопытная Дарья вскрыла конверт и ей известно содержание того заявления.
Семён навел порядок на столе, закрыл крышками чернильницы, выставил строго в ряд телефонные аппараты и, показав на дверь в комнату отдыха, обратился к капитану.
- Там личные вещи, портфель, заберу.
И не дожидаясь разрешения, отправился в комнату отдыха. Солдаты стояли, переминаясь с ноги на ногу, капитан присел на стул. Прошло три минуты, пять, ожидание затянулось. Капитан посмотрел на настенные часы и позвал подполковника.
- Товарищ подполковник, пора уже!
Но подполковник не ответил. Капитан, с сомнением в верности своих действий, нерешительно направился в комнату отдыха, потянул на себя ручку двери и вошел. В комнате отдыха подполковника не оказалось, скрипело лишь, шатаясь на ветру, настежь распахнутое окно. Он поспешил к окну и увидел примыкающую к окну крышу соседнего здания, по которой вполне вероятно ушёл подполковник.

И действительно, Семён несколькими минутами раньше выбрался в окно и спустился вниз по пожарной лестнице с крыши соседнего крыла.
На своей “Победе” помчался к себе на квартиру, спешно покидал в два чемодана самое ценное, доехал до ближайшей сберкассы, снял остатки денег - пять тысяч рублей. Он уже более года как не хранил деньги в сберкассе и сейчас пятьсот тридцать тысяч рублей находились в отдельном отсеке его пухлого портфеля. Проехал дальше до набережной Москвы - реки, вышел из автомобиля, кинул ключи на сиденье и направился к воде, по пути сбрасывая с себя пиджак и кепку, имитируя самоубийство. Потоптался у кромки воды, затем шлёпая ботинками по воде, прошёл несколько метров вдоль реки и выбрался на каменистый берег. На трамвае доехал до Савеловского вокзала, пересел на электричку и добрался до села Демидово.
Степан Николаевич дремал сидя за столом, на стук проснулся и увидев
Семёна, сладко зевнул:
- Ты чего это, в четверг-то? - удивился он.
- Всё, дядя Степан, на пенсии я, отработался, теперь в Москву ни шагу, - ответил, грустно улыбаясь, Семён, и запихнул чемоданы под кровать.

Продолжение